открывшуюся дверь. Сейчас она оказывает достойное сопротивление, и я не хочу причинять ей боль. Поэтому, как только раздвижные двери закрываются, я отпускаю ее.
Мэл кружится, освобождая между нами столько места, сколько может, в замкнутом пространстве. Она сразу же занимает оборонительную позицию, встречаясь со мной яростным взглядом.
— Какого черта, Глеб? — Шипит она, и ее гнев только усиливается, когда она узнает меня. И я клянусь, если бы она была достаточно близко, она бы ударила меня.
— Я мог бы спросить тебя о том же, — мрачно рычу я, делая шаг вперед, чтобы снова схватить ее за руку, когда лифт с грохотом открывается на моем этаже.
Либо она забыла все, чему я учил ее об оборонительных маневрах, либо не пытается сейчас убежать. Но она чертовски уверенно волочит ноги, пока я тащу ее по устланному ковром коридору. Через мгновение я останавливаюсь перед своей комнатой и провожу карточкой-ключом, чтобы отпереть ее. Затем мы оба оказываемся внутри, и дверь с тяжелым щелчком закрывается за нами.
— Серьезно, Глеб, какого хрена? Ты меня до смерти напугал! — Мэл огрызается, ее матросский рот раскрывается в полную силу и вызывает чувство тоски, которого я не ожидал.
Но боже, как же я по ней скучал.
Я скучал по всему — по ее лицу, запаху, почти нежному атлетизму ее тела, по тому, как она щурит глаза, когда злится, даже по ее грубому языку, который вырывается наружу, когда она чувствует себя вздорной. При виде ее снова накатывает волна агонии, которая грозит полностью утянуть меня под себя.
— Я, какого черта? — требую я, тыча большим пальцем себе в грудь. — А как насчет тебя, какого хрена? Ты сбежала от меня три года назад, рассказывая какую-то чушь о том, что тебе нужно уехать из моего дерьмового, поганого мира и следовать за своей мечтой. А теперь я нахожу тебя посреди самой большой в мире выгребной ямы!
Мэл качает головой.
— Я не…
— Не ври мне, Мэл, — рычу я, глядя ей в лицо, когда моя обида и разочарование выходят на поверхность. — Ты танцуешь для гребаных Келли! Думаешь, я не знаю, кто они такие? Чем они занимаются? Нужно быть слепым, чтобы не заметить, что твоя работа практически граничит с проституцией.
Мэл задыхается, ее губы разъезжаются в негодовании.
— Все, что я делал, было для того, чтобы защитить тебя. Чтобы мужчины не могли снова использовать твое тело, чтобы тебе не пришлось продавать его, чтобы выжить. Почему ты так упорно хотела уехать, если об этом можно было только мечтать? Да ладно, Мэл. У нас есть клубы в Нью-Йорке. Если бы ты хотела танцевать, я уверен, Петр нанял бы тебя. Черт, мы же не идиоты. Мы не будем мешать девушкам зарабатывать деньги на стороне, если они так решили.
— Это несправедливо. Ты не понимаешь, — настаивает она, ее ониксовые глаза пылают яростью.
— Нет? Скажи мне, что ты не продаешь свое тело. Скажи мне, что ты не раздеваешься догола каждую гребаную ночь, чтобы мужчины могли любоваться тобой, изображать, как они дрочат. Сколько ты берешь за то, чтобы помочь им?
Подбородок Мэл дрожит, заставляя дыру в моей груди болезненно расширяться. Она сжимает губы, чтобы подавить свои эмоции, но ничего не говорит. Не может. Потому что она знает, что я прав. И тот факт, что она не отрицает этого, заставляет меня быть на грани потери рассудка.
Я веду себя неразумно. Я знаю это. Мэл никогда не была моей. Но подтверждение того, что она сбежала от меня только для того, чтобы позволить другим мужчинам получить то, чего не могу я, это чистая пытка.
Во мне поднимается уродливая обида на ту боль, которую она причинила, уйдя. Мне потребовалось все, что я имел, чтобы не преследовать ее, чтобы отпустить ее, потому что я знал, что она стоит большего, чем та жизнь, которую я мог предложить. Я не мог ненавидеть ее за то, что она хотела уйти. Я не мог винить ее за то, что она хотела чего-то лучшего.
Но обнаружить ее здесь, в "Жемчужине", работающей на синдикат Келли? Это удар ниже пояса, и он слишком близко к сердцу. Она хоть понимает, насколько это личное оскорбление?
От меня не ускользает ирония, что если бы я пошел по своему первоначальному пути в жизни, то мог бы глубоко похоронить в ней яйца сегодня вечером за пару тысяч баксов. Просто платил бы за удовольствие, не заботясь ни о чем на свете. Потому что она вальсировала прямо в будущее, которое могло бы быть моим, и чувствовала себя как дома.
Но я ушел из этой жизни. Потому что я хотел быть лучше. И вот теперь она здесь, предлагает это удовольствие одному богу известно кому еще. Возможно, тому чертову кузену Келли, который лапал ее сегодня во время выступления.
— К черту, — рычу я, мой характер берет верх. — Я забираю тебя с собой в Нью-Йорк. — Засунув руку в карман, я достаю бумажник и трясу им перед ней. — Если ты хочешь продать свое тело, то хорошо. Я куплю его. Цена меня не волнует. — Вытащив пачку наличных, я сую ей в лицо сотню. — Сколько?
— Мне не нужны твои деньги, Глеб, — говорит Мэл, и голос ее дрожит.
И если бы меня не переполняли темные, ядовитые эмоции, я мог бы расстроиться. Но я слишком далеко зашел. Я не могу остановить себя. Отделив стодолларовую купюру от пачки, я загибаю пальцы вокруг выреза ее платья, засовывая деньги в лифчик.
— Этого должно хватить хотя бы на поцелуй, как ты думаешь? — Требую я.
Слезы застилают ее темные глаза, а по красивому лицу пробегает боль. И меня пронзает чувство вины. Но этого недостаточно, чтобы остановить меня. Зажав одной рукой ее затылок, я обхватываю ее за талию и с силой притягиваю к себе. Наши губы смыкаются, и по моему телу пробегает электрический ток, разгоняя мертвое сердце. Мне опасно приятно обнимать ее и снова целовать.
Мне хочется попробовать ее на вкус, но я не решаюсь на это. Потому что я опасно близок к тому, чтобы переступить черту. И если я это сделаю, то никогда себе этого не прощу.
Мэл задыхается, ее тело прижимается к моему, а ее руки сжимают воротник моей куртки. Ее губы расходятся, и на мгновение наши языки встречаются в страстном поцелуе. Он зажигает мою душу, воспламеняя каждый нерв в моем теле, и я оживаю.
А через секунду она отталкивает меня от себя со
