Вернувшись на Нонненверт, Лист, наконец, отдался выстраданному творчеству. В качестве гостя к Ференцу и Мари присоединился Феликс фон Лихновский. Очарованный окружающей красотой, он написал стихотворение «Келья на Нонненверте» (Die Zelle in Nonnenwerth), которое Лист положил на музыку под названием «Нонненверт» и посвятил Мари д’Агу. (Вторая редакция «Нонненверта» была написана для баритона в 1860 году. В 1844-м песня была обработана для фортепьяно.)
Магия места заставила Листа впервые обратиться в творчестве к немецкой поэзии. На стихи Гейне (личные обиды никогда не играли для Листа важной роли, когда дело касалось искусства) он написал вдохновенную «Лорелею» (Die Loreley) — песню о златокудрой деве, сидящей на высоком рейнском утесе и своим пением очаровывающей рыбаков, разбивавших свои утлые лодки о скалы[257]… Необходимо упомянуть также «Песни для четырехголосного мужского хора» (Vierstimmige Männergesänge). Кстати, «Студенческую песню из „Фауста“ Гёте» (Studentenlied aus Goethes «Faust») из этого цикла Лист посвятил Вильгельму Шпайеру.
В начале ноября Лист вместе с Лихновским и присоединившимся к ним Шандором Телеки отправился в очередное концертное турне, на этот раз по городам Германии. Кратковременный отдых закончился, но, покидая Нонненверт, Лист твердо решил вернуться в этот «маленький рай». 26, 28 и 29 ноября он дал первые концерты в Веймаре. Тогда его впервые услышала великая герцогиня Саксен-Веймар-Эйзенахская Мария Павловна[258] и пригласила вновь посетить Веймар.
Далее путь Листа лежал через Йену и Дрезден в Лейпциг. Возможно, неудача, постигшая его в предыдущий приезд, заставляла искать реванша. 6 декабря Лист принял участие в концерте Шумана, где играл с Кларой Шуман на двух фортепьяно. 13 декабря состоялся его сольный концерт. В письме от 18 декабря, адресованном Мари д’Агу, Лист констатировал победу: «Моя маленькая лейпцигская битва — нечто большее, чем триумф. Я играл трижды: первый раз в концерте Шумана, затем в своем и, наконец, вчера, в городском концерте. Во всех случаях — полный зал и полный успех. Теперь у меня уже нет оппозиции»[259].
Покинув покоренный Лейпциг и по дороге заехав в Галле, Лист остановился в Берлине. 27 декабря в зале Берлинской певческой академии прошло его первое триумфальное выступление. Тут же был послан подробный отчет Мари: «Только что состоялся мой концерт. Неслыханный успех. В зале собралось более 800 человек, то есть он был набит до отказа. Я выступал один. Присутствовал и усиленно аплодировал король»[260]. Вскоре Фридрих Вильгельм IV пожаловал Листу орден «За заслуги» (Pour le Mérite).
Тем временем в Париже «родилась» еще одна творческая фигура: Мари д’Агу, всегда мечтавшая о литературной карьере, готовила к публикации свою статью и решила выбрать себе литературный псевдоним. Имя нашлось сразу: Даниель — это было имя ее сына и библейского пророка, брошенного на растерзание в яму со львами и спасенного Господом. С фамилией же пришлось немного потрудиться. Мари твердо знала, что всегда будет писать только правду! Даниель Вар (нем. Wahr — «правда, истина»)? И всё же писательница отказалась от этого варианта: псевдоним выглядел слишком претенциозно. Возможно, ее писательский дар поможет ей жить под счастливой звездой (нем. Stern). 12 декабря 1841 года газета «Ла Пресс» (La Presse) опубликовала статью «Новый зал Школы изящных искусств, расписанный месье Полем Деларошем»[261] (La Nouvelle Salle de l’École des Beaux-Arts peinte par M. Paul Delaroche). Это был первый труд «Даниеля Стерна», положивший начало блестящей литературной карьере.
Лист всё еще оставался в Берлине. За два с половиной месяца он дал десять концертов в зале Певческой академии, одиннадцать — в здании Королевской придворной оперы[262]. Девять выступлений являлись благотворительными; в частности, доход от одного был вновь отправлен в фонд строительства Кёльнского собора. Кроме того, концерты в частных домах и при дворе. Лист также выступил в Берлине в качестве дирижера, исполнив Пятую симфонию Бетховена.
В письме от 25 января 1842 года Лист описывал Мари свой распорядок дня: «Я встаю около 9 часов. С 9 часов в течение одного или двух часов по моей комнате расхаживает человек пятьдесят. Чего хочет от меня это множество людей? Большинство — денег, одни (главным образом молодые) — просто увидеть меня, всё равно, сижу я или лежу; другие (главным образом бездельники) — иметь возможность написать обо мне в газеты. Посреди разговоров и курения я диктую (потому что писание страшно утомляет меня)… самые неотложные ответы на получаемые мною сотни и сотни писем. Составляю программы концертов, привожу в порядок нотные копии и иногда царапаю на бумаге мысли, если они у меня возникают»[263].
Даже странно, что в такой атмосфере, не способствовавшей творчеству, родился один из самых вдохновенных вокальных шедевров Листа — романс на стихи Гюго «Когда я сплю» (Oh! quand je dors), известный также под названием «Как дух Лауры». Вскоре были написаны романсы «Ты как цветок прекрасна» (Du bist wie eine Blume; вариант названия — «Как утро ты прекрасна»), «Мои отравлены песни…» (Vergiftet sind meine Lieder, вариант названия — «Смертельной полны отравой…») и «В волнах прекрасных Рейна» (Im Rein, im schönen Strome) на стихи Гейне. Видимо, воспоминания о прекрасном Нонненверте не отпускали Листа.
Двенадцатого февраля Прусская Королевская академия искусств[264] избрала Листа своим членом. При этом Берлинский университет отклонил его просьбу о присвоении докторской степени…
В последний день февраля Лист снова попробовал свои силы за дирижерским пультом; под его управлением прозвучала Пятая симфония c-moll Бетховена. А 2 марта состоялся прощальный концерт в Берлине. Триумф бы полный; завистникам оставалось лишь изливать бессильную злобу в газетных статьях. Путь Листа лежал дальше, на восток. Он, наконец, решил посетить Россию.
Лист ехал через Мариенбург, где выступил 8 марта, а оттуда направился в Кёнигсберг. 14 марта философский факультет Кёнигсбергского университета присвоил Листу ученую степень доктора музыки, что, по словам немецкого критика и публициста Карла Августа Фарнхагена фон Энзе (Varnhagen von Ense; 1785–1858), явилось своеобразной «пощечиной Берлинскому университету». В благодарственном письме Листа в адрес факультета есть весьма характерные строки: «Я повторяю, что горжусь почетным званием учителя музыки (и замечу, что слово музыка я употребляю здесь в его высоком античном значении), которым вы, высокоуважаемые господа, меня удостоили; я принимаю на себя обязательство неустанно учиться и работать»[265].
Шестнадцатого марта Лист пересек границу Российской империи. Вначале он планировал быстро миновать города Прибалтики, но по дороге пришлось концертировать и в Митаве, и в Риге, и в Дерпте[266].
В субботу 16 (4) апреля[267] 1842 года Лист прибыл в Санкт-Петербург. Дата его приезда известна и по его письму Мари д’Агу от 16 апреля, и по сообщениям русской прессы[268]. Лист остановился на Михайловской улице в гостинице купца 1-й гильдии Василия Андреевича Клее[269] (ее еще называли гостиницей Кулона)[270].
Уже на следующий день состоялось первое выступление Листа при императорском дворе — в концертном зале Зимнего дворца. «5 апреля праздновались два совокупленные в один день торжества, именно двадцатипятилетие со дня обручения Государя и двадцатипятилетие же со дня назначения его шефом прусского Кирасирского полка его имени. Празднество началось обеднею, впрочем, в малой дворцовой церкви и без торжественного выхода; затем состояло в разводе и в обеде и кончилось тем, что вечером играл во дворце, в присутствии довольно многочисленного собрания, знаменитый пианист Лист, за несколько дней перед тем приехавший в Петербург»[271], — вспоминал барон Модест Андреевич Корф (1800–1876).
Перед концертом состоялась краткая аудиенция: «…Лист представлялся императору Николаю I, который, едва выйдя в аудиенц-залу и оставив в стороне всех генералов и сановников, тут ждавших, прежде всего обратился к Листу со словами: „Monsieur Liszt, я очень рад видеть вас в Петербурге“, — и затем вступил с ним в разговор»[272]. Присутствие императора на концерте было большой милостью.
Заметим по этому поводу, что многим серьезным и глубоким искусствоведческим работам, к сожалению, не хватает «историчности» — сведений о реалиях эпохи, а историкам порой недостает понимания специфики мира искусства. При этом и «неэмоциональные» исторические монографии, и «неисторичные» искусствоведческие могут быть вполне авторитетными в своей области. Минусом в данном случае может явиться неосознанное создание различных мифов, которые впоследствии укореняются в сознании большинства тем прочнее, чем талантливее породившие их сочинения.
