— Я поем немного, хорошо? — спросил Хелье по-славянски, прицеливаясь к бараньей голове.
— Сколько хочешь, — откликнулся Яван. — И вина выпей.
— Где Дир?
— Дир спит. Пьяный как землемер.
— Чего это он? — спросил Хелье, набивая рот и наливая себе вина.
— От него его женщины ушли.
Хелье чуть не поперхнулся.
— Что? — спросил он, проглотив кусок.
— Да так…
— Листья шуршащие! Куда ушли?
— В условия, кои они сочли более благоприятными для их существования. К печенежскому князьку одному.
— Когда?
— Давеча. Но, конечно, с князьком они познакомились раньше. Два года назад, когда последний раз здесь гостили. Отец мой тогда как раз какую-то печенежскую банду обхаживал, хотел что-то через них куда-то доставлять, как всегда, какие-то темные дела. И князек как раз там и был. Я думаю, это Анхвиса его охмурила, или он ее. А Светланка — что ж, Светланка такая, куда Анхвиса, туда и она.
У Хелье на этот счет было свое мнение, но он не стал его выражать на словах — было не до того.
— И что же теперь?
— Ничего.
— Дир будет их искать?
— Он бы и хотел. Но печенегов искать трудно. Степь большая, печенежских племен тьмы. Друг о друге они, конечно же, все знают, но славянину не откроются. Даже отец не знает, откуда этот князек взялся, а то сказал бы Диру — все-таки Светланка его дочь. А также моя сестра.
— Бедный Дир, — наливая себе вина, Хелье посочувствовал другу.
— Что делать, Хелье. Судьба она — такая штука. Что хочет, то и делает. Но, сказать по правде, жить с Диром несладко, наверное. По всему миру человека мотает, всегда в пути. А женщинам хочется дом да семью иметь, аки птице гнездо. Женщины, они ведь хозяйственные. Я тут Годрика разговорил, так он мне такого про семейную жизнь Дира порассказал, что даже не знаю, утешать ли его, Дира, или говорить ему, что сам виноват. А князек обходительный попался, смотрел на обеих влюбленными глазами целый день.
— А Годрик что же?
— А что Годрик? Годрик не против. Годрику оно и лучше — раньше он троим носы утирал да белье стирал, а теперь только Диру будет. Меньше хлопот. Ну а ты как?
— Я-то? Ничего, неплохо, — ответил Хелье. — Вот что, Яван, ну-ка я у тебя спрошу… — Хелье вынул из кармана браслет. — Сколько такая грунка может на торге стоить?
Яван взял у него браслет и некоторое время его рассматривал.
— По-моему, дорогая грунка. Я плохо в этих делах разбираюсь, но, вроде бы, все честь по чести. Тысячу сапов точно выручит. По самой меньшей мере. Я мог бы у отца спросить, это по его части, но он очень занят нынче.
— Чем же?
Яван пожал плечами.
— Уезжает он, со всей семьей. Хозяйство на меня оставляет.
— Как это — уезжает?
— По-моему в Италию, но точно не скажу. Может даже в Константинополь. Какие-то опять темные дела. Ну, ты знаешь — иудеи…
— Знаю. Заговор. Так ты один во всем доме остаешься?
— Да. Он даже холопьев с собой берет. Нужно будет новых искать. И охрану. Не хочется. Придумаю что-нибудь.
— А Дир?
— Что — Дир? Его никто не гонит. Пусть живет, сколько хочет. И ты живи. Все как-то веселее, когда приличные люди в доме. Знаешь, что? Пойду-ка я все-таки покажу это барахло отцу. Может, он и купит — чего тебе по торгам шататься, только неприятности одни, обдерут тебя на торге. Ты сиди, ешь, пей, я сейчас приду.
Яван вышел с браслетом. Хелье принялся за диковинное блюдо — вроде бы рыба, а внутри какая-то дрянь, но ничего, есть можно. Он налил себе еще вина. Спать не хотелось.
В столовую вошел Годрик, молча поклонился Хелье, и сел у стены на лавицу. Хелье попробовал пирог. Пирог оказался какой-то очень липкий и приторный. Плюшки на меду были вкуснее.
— Как Дир? — спросил Хелье, вставая.
— Кошелька придержатель отвлекается сновидениями, — сообщил Годрик. — Молодой господин уж кончил скромный ужин свой?
— Да. А что?
— Не позволит ли он мне довольствоваться его остатками?
— Довольствуйся.
Годрик присел к краю стола и принялся неторопливо, со знанием дела, есть.
— Хозяин дома уезжает, — полувопросительно произнес Хелье.
— Бежит, — ответил Годрик, уплетая куриную грудинку с сельдереем.
— Как это — бежит?
— Бежит, — подтвердил Годрик, наливая себе вина. — Когда богатые уезжают, так на проводы весь город приглашается, такой у ковшей обычай. Две недели гуляют, если в пригород уезжает, а ежели дальше, так и на месяц дело затягивается. А когда бегут, так складываются в один вечер, никому ничего не говоря, грузят ладью или две до рассвета, охраны берут дюжину, а что не успели сложить — бросают.
— От кого же он бежит?
— Известно от кого. От печенегов. Какие могут быть сделки с дикими людьми? Только алчные тупоголовые межи на такое идут. Алчность их разума лишает.
— В этом городе у всех сделки с печенегами, — заметил Хелье.
— То по необходимости, то бишь, из страха. Как к тебе придут двадцать бритых брюнетов, конкуссируя полы топотом многовесным, так хочешь не хочешь, а сделку заключишь. А этот сам к печенегам адвансировался. Предполагал, что они ему путь в Болгары ковром устелят. Ну вот и допредполагался. Лет десять теперь в Киев не сунется. Сам виноват.
— Он дела на сына оставляет.
Годрик пожал плечами.
— Что? — спросил Хелье.
— Это для виду. Сын-то уж бегал, небось, к соседям, дом продавать. Совсем дешево. Никто, конечно же, не купил. Не только межи, тевтоны откажут! А уж славяне — только смеяться будут. И весь город ждет, когда авраамово жилище загорится. Небось придут всею братией смотреть на пожар.
— Что-то ты не то говоришь… — сказал Хелье неуверенно.
В этот момент в столовую, качаясь, вовлекся собственной персоной безутешный Дир с опухшим лицом.
— Хелье! — закричал он. — Друг моноздравствующий! Как ты мне сейчас нужен, какое счастье, что ты здесь! Годрик, отбеги от стола на десять локтей, иначе быть тебе сегодня в огромнейшей немилости. Вино! Вот оно, Хелье, утешение!
Дир обнял Хелье, положил ему голову на плечо, и пробормотал что-то возвышенное о вечной дружбе. Хелье пришлось напрячь спину и икры, чтобы удержать навалившегося на него Дира.
— Посади его на стул, — посоветовал Годрик, — а то он так и уснет.
— Нет, я не усну, — возразил Дир, опускаясь на стул и ерзая. — Да и вообще я не столько пьян, сколько разочарован. Ночь только началась. Сейчас мы с тобою, Хелье, пойдем погуляем. Все-таки Киев — город возможностей немалых. И Явана надо бы взять с собой, чего ему дома делать.
В этот момент в столовую вошел Яван. Подойдя к Хелье, он протянул ему кожаный кошель.
— Тысяча двести, — сказал он. — Наверняка отец присвоил сотни три, уж не без того, но не больше. Это не страшно. Не сегодня-завтра золото упадет в цене, так что считай, что совершил хорошую сделку.
— А, так ты теперь при деньгах! — одобрительно подал реплику Дир. — Что продал ты ненасытному Аврааму, Хелье? Корону Швеции?
— Корону Швеции нынче вряд ли кто купит, — ответил Хелье, пряча кошель в карман.
— Это верно, — подтвердил Яван. — Неходовой товар.
Хелье не понравился пренебрежительный тон межа, но он промолчал.
— Пойдем к Стехвании Беспечной, — предложил Дир. — Они там, в преддверии Снепелицы, всем лучшим запаслись. Яван, идем с нами.
— Мне сейчас не с руки, — сказал Яван. — А вы сходите, ребята.
Одна из дочерей Авраама вбежала в столовую, возможно ища Явана, увидела Хелье, зарделась, смутилась, и выбежала вон, не говоря ни слова.
Что-то в общем облике Явана не так, подумал Хелье, какой-то он другой сегодня.
Вдруг он понял, что не так. К обычному наряду Явана — одежде зажиточного горожанина, то бишь, к короткой сленгкаппе, коротким сапогам, вышивке, — прибавился неплохого размера сверд. Судя по тому, что сверд этот не путался у Явана в икрах, не цеплялся рукоятью за сленгкаппу, и вообще не болтался, как попало, Яван имел дело с оружием не впервые. Уж не собирается ли он защищать дом от печенегов, подумал Хелье.
Было около полуночи. Небо заволокло облаками, и квартал Жидове покрылся непроглядной тьмой. Дир размахивал ховрегом, как оруженосец Олега стягом при осаде Константинополя, и рассуждал вслух.
— Женщины, друг мой Хелье, на погибель нам созданы. Будь ты хоть сам конунг Соломон, в глубине души женщина твоя всегда уверена, что может найти кого-то получше, дай ей только время. Ибо главная забота женщины — не ты, и не хвоеволие, получаемое от общения с тобой, но продолжение рода. В глазах женщины ты всегда, загодя и изначально, виноват в том, что на свете скорее всего живут мужчины, которые тебя в чем-то превосходят, а она вынуждена мыкаться с тобой, вместо того, чтобы их соблазнять. Не верю я в мудрость конунга Соломона, не верю! Будь он мудр, он бы не дитятю невинного разрезать пополам велел бы, но тех двух дур, которые дитятю поделить не умели. И сука Клеопатра предала своего Антония Марка… или Марка Антония, не помню… польстившись на Августа, который к ее разочарованию мужеложцем оказался. А то бы столицу Империи перенесли бы в Александрию, и, кто знает, говорили бы мы все теперь по-латыни. Не сомневайся!
