Страшились микенцы. А вдруг, утратив сыновей, Электрион тоже возропщет на богов? Начнет кощунствовать? Кинется рушить храмы?! Окажись рядом со святотатцем – угодишь под молнию. Или под убийственный гнев ванакта, спутавшего богов и людей…
Один шел сын Персея. Как на казнь.
Подойдя вплотную, он обнял Амфитриона. Так, наверное, обнимают механические слуги, выкованные богом‑кузнецом Гефестом из желтой меди. Без чувств, без сердца. «Уж лучше бы он рыдал, – думал сын Алкея, слыша ровное, хриплое дыхание дяди. – Проклинал, бранился… Все было бы лучше.»
– Ты дашь мне клятву, – шепнул ванакт. – Дашь!
И надолго замолчал.
Это уже не походило на объятия. Он держал племянника, как держат оружие. Взвешивая, примериваясь к удару. Коровы, столь любезные сердцу Тритона, разбрелись вдоль русла высохшей речки. Скудная, убитая зноем растительность манила животных, будто черствая лепешка – нищего попрошайку. Мычали волы, запряженные в телеги. Ждали пифосы на телегах; ждали трупы в пифосах. Ждал Ликимний – отец не взглянул на младшего, последнего сына, словно тот и не рождался на свет. Стрекотали цикады в холмах. Кругами ходил ястреб под облаком, высматривая добычу. А Электрион все не размыкал хватки. Казалось, он знает великую тайну: Амфитрион – гвоздь мира. Выпусти его из рук, и мир рухнет.
– Клянись!
– В чем?
– Отомсти за моих сыновей! Воздай убийце за их смерть!
– Их убийцы погибли…
– Нет! Их убийца жив! Он смеется надо мной…
Дядя знает, решил сын Алкея. Знает имя подлеца, толкнувшего юнцов в гибельную схватку. Дядя назовет мне это имя, и я превращусь в стрелу, увидевшую цель. Дать клятву? – сто клятв! тысячу! Высвободившись из могучей хватки ванакта, Амфитрион ждал ответа. И получил хрип, вопль помраченного рассудка:
– Клянись, что убьешь Птерелая Тафийца!
Пролетай сейчас над холмами некий бог – отметил бы с улыбкой сходство безутешных отцов. Богам улыбка к лицу. Но к месту ли она? К мести ли?! Мстительность свойственна обитателям Олимпа не меньше, чем смертным. Кипит в серебре ихора; передается по наследству, горяча пурпур крови. Наверное, бог все же летел над холмами, потому что у Амфитриона закружилась голова. Дикая гонка через весь Пелопоннес, тела на мокром песке, искры ночных костров, вина без вины… Недавнее прошлое смешалось с давним, как мед и воск. Обволокло, спеленало по рукам и ногам, лишая выбора. Вернулся сон, терзавший сына Алкея по ночам – наяву, колеблясь от сокрушающей жары. Амфитриону почудилось, что он в Орее, над трупом Трезена, коварно убитого телебоями. Над мертвецом, которого сумел спасти для погребения, но не спас для жизни. И брат Трезена, мудрый прорицатель Питфей – дядя Амфитриона, как и микенский ванакт – потрясая кулаками, требует от племянника: «Клянись!».
– Клянусь! – шепнули белые губы.
– Зевсом клянись!
– Эгидой Зевса‑Громовержца, моего небесного прадеда…
– Дедом клянись! Персеем!
– Памятью Убийцы Горгоны клянусь…
– Я отдам тебе дочь! Я отдам тебе Микены! Клянись, что не прикоснешься к Алкмене, как муж к жене, до тех пор…
– Не коснусь Алкмены…
Ветер, горький как море, растрепал волосы мужчин. Ветер, соленый как кровь, рванул края одежд. Ветер, звенящий медью, упал на плечи с выцветшего неба. «Мы свидетели!» – крикнули три ветра. И качнулась земля под ногами.
– А если возьмешь ее вопреки слову – да не будет у вас потомства, прежде чем…
– Не будет…
– …твоя рука сразит Птерелая – убийцу моих сыновей, оскорбителя твоего отца…
– …моего отца!..
– Клянись!
– Клянусь!
– Боги слышат тебя! Жертва… мы скрепим жертвой твою клятву…
Боги слышали. Нож уже был занесен над жертвой.
2
Комето пряталась за телегой.
Она чувствовала себя грязной, словно искупалась в отхожем месте. Личина Эвера грозила сползти в любой миг. По дороге девушке не удавалось как следует вымыться. Если встречались ручьи, рядом было слишком много случайных глаз. Даже на ночь Комето не снимала льняной панцирь[58], который позаимствовала у мертвого брата. Вшитые наплечники делали ее фигуру более мужской; плотная, стеганая ткань надежно скрывала грудь. Птериги, свисая до колен, уродовали походку. По нужде она отходила в темноте, нарочно поднимая шум, чтобы не подумали, будто пленник решил сбежать. До вечера приходилось терпеть, рискуя обмочиться на ходу. Пустяки! – если ей хватало терпения не прирезать Ликимния, этого жалкого лжеца…
Ненависть держала Комето за горло. Иногда костлявые пальцы разжимались, давая вздохнуть. Девушка боялась таких мгновений. Они превращали ее в тряпку. Скорбь, жалость, страх обступали ее, бормоча ужасные глупости. К счастью, ненависть возвращалась, гоня болтунов прочь.
«Нож, – подсказала ненависть. – Видишь?»
На поясе ванакта – отца мерзавцев, убивших братьев Комето – висели ножны из слоновой кости. Из ножен, принадлежащих человеку, желающему смерти ее отца, торчала золотая рукоять. Змеей девушка выскользнула из‑за телеги. Электрион стоял к ней боком, целиком поглощенный клятвой, которую требовал с племянника. Руина, развалина, древний старик! Одного удара хватит, чтобы отправить его в Аид. Всадить острие в печень, и провернуть… Сандалии она сбросила в укрытии. Босые ступни едва касались земли, прокаленной насквозь. Золото манило, предлагая взяться покрепче. Рукоять ножа легла в ладонь, клинок выметнулся наружу.
С победным кличем Комето взмахнула ножом.
Запястье сковало льдом. Девушка задергалась, силясь вырваться. Руина, древний старик уставился на Комето, выкатив кровавые белки глаз. От него разило потом. Кости дочери Птерелая хрустели в мощном кулаке. Терлись друг о друга. От боли мутилось в голове.
– О да, племянник, – сказал ванакт. – Благодарю тебя. Ты привез мне великую радость…
Ладонь, огромней горы, ударила Комето по лицу. По правой, вспухшей стороне. Девушка и не знала, что бывает такая боль. Сцепив зубы, она старалась удержать крик. Во рту скрежетнуло; один из зубов сломался, острым краем резанув язык. Вся кровь, какая осталась в ее теле, хлынула вверх, превращая щеку в багровый пузырь. Кожа натянулась, грозя лопнуть. «Второго раза я не выдержу,» – отстраненно подумала Комето, и ванакт ударил во второй раз.
Она закричала.
– О да, – с удовлетворением повторил Электрион. – Мои дети слышат тебя.
Третий удар швырнул Комето на землю.
Она корчилась раздавленным червем. Она была противна себе самой. Вместо ног вырос змеиный хвост. Встать не удавалось. Что ты скажешь отцу, ничтожество? Что тебя, дочь Крыла Народа, закололи в пыли, как свинью? Боги, о чем ты думаешь! – ты никогда, ты ничего больше не скажешь отцу…
