Недовольство их вызвал фильм Милоша Формана (в роли продюсера выступил Оливер Стоун) «Народ против Ларри Флинта», в котором рассказана история порнографа и фундатора журнала «Hustler», а заодно исполнен гимн во славу американской конституционной поправки, обеспечивающей беспрепятственную свободу слова. «Семен, ты обласкан партией и народом», — говорил о себе в третьем и во втором лице классик советской словесности Бабаевский. Фильм Формана оперативно обласкан американской ассоциацией кинокритиков, а внимание к нему опоры государства, многомиллионного мелкого вкладчика, усилено гулко срезонировавшими нападками Штейнем и Гуччионе. По мнению Глории, всамделишный Флинт был сукиным сыном, пробы негде поставить, меж тем в картине его не то чтоб оправдывают, но делают из растленного махинатора демонического Каина с Манфредом. Боб, в свою очередь, грозится опубликовать в ближайшем «Пентхаусе» ужасную повесть о Флинтовых злодеяниях, в числе которых — неоднократные секс-домогательства в отношении собственных дочерей (у грязного Ларри было пять отпрысков от четырех браков) и, как венец всех непотребств, попытка ударить кованой бараньей башкой в дверь персонального порнобизнеса Гуччионе. Фильм выше этих низменных пустяков, он их обходит, но вранья в нем не больше, чем в любом другом биоэпосе Голливуда, не желающего расставаться с минимумом исторического правдоподобия: скажем, реальная Ева Перон действительно произнесла большую часть душещипательных благоглупостей, о которых недавно напомнила публике Мадонна с младенцем. Что же до самого Флинта, то он обычно не утруждал себя поисками достоверных свидетельств и, легко обвиняя своих конкурентов в инцестуозных контактах с детьми и родителями, столь же непринужденно выходил сухим из воды, в которой его надеялись утопить завистники, наивно полагавшие, что правосудие оберегает их интересы. Темпераментные выпады Гуччионе, впрочем, отражают не только внутрисемейную свару порнографов, но и разительное несходство концептуальных подходов. «Пентхаус» отличается от «Хастлера», как галантная аллегория, поведанная напомаженными устами фрейлины Марии-Антуанетты, от солдатского анекдота на марше. Как прециозный роман с пейзанами и пасторальными пастушками от срамных да скоромных, в капельках пота и спермы, скоморошьих кощунств, не говоря уж о циклопических блудословиях Боккаччо, Рабле, Гриммельсхаузена. Как официальное афанасьевское трехтомие от его же коллекции «заветных» сказок, где едва ль сыщется место для чувствительных гривуазностей, но развеселый фаллос мимо цели не выстрелит. В «Пентхаусе» тело находится в сфере красивого и буржуазного. Ему заповедано ласково услаждать, обольщать и эдак зазывно, томительно, лепечуще пришепетывать всеми разверстыми зонами и половыми цветами, дабы привлечь к ним любовь трудовых пчел. Это тело никогда не уронит себя в грязь, ни лицом, ни другим полезным в общении органом. Чуток сбился контур, малость подпортились щиколотка, локоток и плечо — подретушируют; разгладят массажем, подвяжут на сгибе все, что начало не вовремя гнуться, умастят благовониями и вазелином, проведут пуховкой по филейным частям, уволят без выходного пособия объектив и фотографа-объективиста, дабы клейкая бездна, куда разрешили взглянуть обывателю, не испугала его при дневном свете, отбив настроение покупать этот щадящий, щекочущий глянец. «С ума ты сошел, воровать же мальчонку отучишь!» — в ужасе закричал Молла Насреддин, когда базарный торговец больно хлестнул хворостиною огольца, что хотел было стибрить у него горсточку фиников. Тот самый случай.
Ларри Флинта можно упрекнуть в чем угодно, но только не в потакании тайным мастурбическим радостям в уборной и ванной при настежь открытом кране. «Хастлер» — это смачный плевок на сексуальную политкорректность и совершенно другая программа порнотелесности. Без лицемерия, показушных красот и стыдливых заговорщицких подмигиваний онанистам. Хочешь смотреть неприличные карточки — изволь ничего не стесняться и давать волю рукам. А мы, со своей стороны, обеспечим сугубую натуральность разгляда. Тело как оно есть. Возврат к природе. С дикими воплями и аналогичной жестикуляцией. Без пудры и пуританского (белый, англосакс, протестант) камуфляжа. Долой сантименты и мещанских фарфоровых слоников Эроса. Основной упрек критиков «Хастлера» сводится к тому, что секс в этом журнале предстает гадким, гогочущим скотством, на манер лесной оргии гамадрилов. Что женщина в нем показана отвратительной самкой, одержимой мечтами о хоровом изнасиловании, и тело вместо того, чтобы сверкать чистотой в рамповом освещенье софитов, измазано грязью похотливых фантазий. Кусок мяса для мужских поеданий, разве в червях покамест еще недостаток, а то был бы полный «Потемкин».
В ответ на эти обвинения кинематографический Флинт отвечает с лаконизмом спартанца. Не стройте из себя недотрог: в этой стране, сиречь в штатах Америки, секс всегда считался мерзким, непристойным занятием, сколько бы вам ни твердили обратное. Коль скоро же вас не устраивает внешний облик влагалища, извольте обратиться с претензиями к Производителю. В этом пункте дискуссии рядовой оппонент, как правило, замолкал, а самым настырным и образованным большой босс мог бы по секрету нашептать еще пару слов. Запечатленная в «Хастлере» плоть ничуть не более «естественна», нежели в ненавистном Флинту «Пентхаусе». Да и нет нигде в мире девственного, отприродного естества, свободного от трансформирующей оптики культуры, от вторжения ее символических механизмов. Но если в милом детище Гуччионе обнаженная плоть преподносится все больше с точки зрения леденцовой, благоуханной и шелковистой, как шерстка откормленной кошки, то Флинтов рабочий орган смело вторгается в область мизантропической сатиры, гротеска, нарочито ублюдочного веселья, телесного сдвига и разухабистых опытов с взмокшей от напряжения сомой. Брутальность, помимо того что Флинту она много желанней сиропного Эроса, тут дана как прием остраненного зрения и фабульная мотивировка, дабы смонтировать фотоаттракционы, подметили б критики-формалисты. Еще один синтаксический параллелизм, на сей раз, надеюсь, последний: «Пентхаус» так же относится к «Хастлеру», как сладкая семейная живопись Грёза к шаржам и карикатурам Домье.
Сложней обстоит дело, когда развратный журнальчик обращает свой интеллект к расовой теме. Спору нет, скользкий вопросец: что ни сделай, впросак попадешь, ни одно лыко в строку не влезает. Хочешь сказать позабавней про хохлов, москалей, жидов, чушек, чукчей, чучмеков и чурок, оптом и в розницу взвесив их с ниггерами, латинос и другими ребятами из Третьего мира, ан сразу поднимается вой о поруганном национальном достоинстве — можно подумать, весь этот сброд вырос у себя на помойке в окружении адвокатов. Флинта эти крючкотворные пустяки не смущали, и «Хастлер» долгие годы, с непостижимой легкостью ускользая от судебных процессов и побеждая, когда они подворачивались, в присущей ему хамовато-гротескной манере обшучивал расовые материи. Ну вроде того, мужики, — ой, не могу, они уже умирают от колик, — что вот она села на свою большую черную жопу и давай искать вэлферные чеки под фонарем: то есть ты понимаешь, пацан, она там ищет потому, что под фонарем ей светлее, а они, эти чеки гребаные, может, совсем в другом месте лежат, спокуха, сейчас я тебе еще раз объясню, сейчас тебе будет ясно, — что, снова не въехал, ты чего, козел, мне все нервы мотаешь, опять, падла, не врубаешься?!
К сожалению, на этот счет в фильме ни звука, ни вздоха, хотя было где разгуляться и тема для ленты первостепенная. Картина же не о Флинте, но на его похабном примере — о сущности и величии Первой поправки, о свободе, стало быть, слова. Которой свободы незыблемость надлежит уберечь, несмотря на всю необузданность отдельных, из ряда вон выходящих речей. И далее в тех же чудных традициях гражданского равноправия и юридического абсолютизма, и в некоторых даже местах зрелище было бы сносным, не преврати Милош Форман, классный все-таки режиссер и умница-человек, последнюю треть своего Голливуда в унылую радиопьесу во славу матери-демократии, основательно этим испортив картину. Мастерства у Формана полный карман, билет профпригодности наглядно торчит из его смокинга синеаста, опыт жизни в Праге и штатах напитал его кровь разным, но одинаково веским понятием ценности словесных свобод, а фильм всего лишь порадовал локальную мафию кинокритиков, которой и нравиться-то зазорно. Грустный удел.
А все оттого, что малость сдрейфил прогрессивный мастер. Доходчивой ограничился агитацией, убоявшись высокохудожественно выразить и отобразить те эксцессы, что доподлинно соприродны нестесненному слову. На экране вживую их показать, без трескучей адвокатской риторики. Чтоб настоящая объявилась брутальность, которой старый хам Ларри Флинт всю душу с потрохами наизнанку отдал. И Стэнли Кубрик еще четверть века назад этих крайностей тем более не опасался. Рассуждая в «Заводном апельсине» о пределах свободы, насилия и возмездия, он в цветах и красках все как есть преподнес, без умолчаний и конформистской самоцензуры, с героем-садистом и тотальным боекомплектом зримых чудовищных парадоксов. Но Форман давно уже стиснут другим коленкором и, похоже, ни о чем не жалеет — будто кукушка, не помнящая ни родства, ни птенцов.
