То он, получается, облажался.
Так и случилось. Боголюбова отпустили. Макс сидел в машине и видел, как тот выходит из дверей полицейского отдела. Почему, оставалось только гадать. Может, эпителий под ногтями жертвы сличили. Может, алиби какое оказалось у Боголюбова. И почти тут же он решил, что ни за что не оставит этого урода в живых. Ни за что! Но не сейчас. Он сделает это позже. Чуть позже. Для начала надо где-то переждать, чтобы рожа зажила. А то будто в терновом кустарнике ночевал.
И он уехал в старый бабкин дом, где сейчас жила ее дочь, тетка Макса по матери.
Тетка была не старой, но глупой. Болтливой, что было очень некстати. Макс любил тишину. Бестолковой и очень горластой. Петух пошел, видимо, в свою хозяйку.
Максим потянулся, хрустнув костями. Услыхал, как тетка в кухне гремит ведрами, и с раздражением подумал, что недурно было бы и от нее избавиться. Жил бы тут один. Спокойно, тихо, размеренно. Никто не орал бы над ухом с утра до вечера. Никто не приставал бы с глупыми вопросами:
– Максик, ты что, кошку завел? Это она тебя так расцарапала?
– Максик, ты что кашку не ешь, не нравится?
– Максик, ты почему погулять не сходишь? Тут девушек сколько хороших…
– Максик, чегой-то участковый тобой интересовался? Сходил бы ты к нему, что ли…
И на вопрос Макса – зачем, отвечала:
– Выпил бы с ним пол-литра. Ему бы еще пол-литра оставил, он бы и не приставал ко мне…
Участковый приставал к ней скорее от безделья. Толстый был, старый, по домам не ходил, что где делается, знать не знал. А к тетке с вопросами приставал лишь потому, что она про племянника сама проболталась.
Болтливая, горластая, бестолковая! Сначала удавить петуха, а потом и ее.
Мысль, с которой он встал с постели, ему неожиданно понравилась. Она легла на душу приятным ощущением, что все, блин, в этой жизни пока в его руках. И Боголюбова он угреет. Если не получится посадить на всю оставшуюся жизнь, он его убьет!
В кухне на столе, накрытом мерзкой клеенкой в огромных маках почему-то синего цвета, стояла пустая тарелка, пустая чашка, лежала вилка и чайная ложечка на салфетке. В плетенке лежали два ломтя черного хлеба и полпачки сахарного печенья. Тетка приготовилась его кормить.
Нет, пожалуй, пускай пока живет, смилостивился Макс, усаживаясь за стол. Она его нехитро, но кормит. Он, конечно, и сам мог бы приготовить, но тогда вставал вопрос покупки продуктов и лишних хлопот. А не хотелось, жуть!
Тетка вынырнула из-за занавески, делившей обеденную зону с зоной приготовления еды на две части. Сутулая, смурная, с лохматой седой шевелюрой. Как всегда в старых трениках, калошах на босу ногу и старой-престарой растянутой кофте.
Он ведь ей не раз дарил что-то из одежды, с раздражением подумал Максим. Куда она все девает? Продает? Сколько себя помнит, столько помнит ее в этой мерзкой кофте непонятно уже какого цвета.
– Чего с неумытой рожей за стол сел? – строго спросила тетка, нахмурив лохматые седые брови. – Нелюдь ты, Максик!
– А чего ты в этой кофте сто лет ходишь? – зло огрызнулся он и втянул носом ароматную волну.
Пахло тушеной картошкой и какой-то выпечкой. Он любил, как тетка пекла пышки на сметане. Может, их стряпала? Ух ты! За это он ей готов и ворчанье с раннего утра простить. И кофту драную.
– Я же тебе дарил какую-то одежду, – чуть мягче попенял Максим, дотянулся до теткиной руки, сжал сухонький локоток. – Чего ты всю жизнь в этом дранье ходишь?
– Это дранье мне покойный Васечка подарил, – выдернула тетка локоток из его пальцев. – И сколько живу, буду по дому в нем ходить. Вот сдохну, так переоденут. Может, и в твое…
Ему вдруг жаль стало ее одинокой старости. И он даже устыдился своих крамольных мыслей в ее адрес и в адрес ее петуха. Со вздохом приподнялся и поцеловал тетку в морщинистую щеку.
– Чего на завтрак? – примирительно улыбнулся Макс, прекрасно зная, что способен растопить своей улыбкой любую ее обиду. – Уж не пышки ли?
– Пышки! – радостно улыбнулась она, тут же все позабыв. – И картошечка с зайцем.
– О! А заяц откуда? Из леса, что ли, прискакал на сковородку?
Макс все же решил умыться. Сунулся к умывальнику, подергал сосок, тонкая струйка ледяной воды вылилась в ковш его ладоней. Он поплескал себе в лицо. Хотел было и зубы заодно почистить. Но остолбенел от теткиных слов.
– Что?! – Он резко выпрямился у умывальника, капли воды стекали ему на грудь, неприятно холодя теплое после сна тело.
– Участковый принес зайца.
– Ты просила?
– Нет. Сам принес. Говорила тебе, выпей с ним. А то явился будто с подарком, а сам лист какой-то достал из кармана плаща охотничьего. А там какая-то фотография, я не рассмотрела без очков-то. Да он быстро его сунул в карман обратно.
– Чего это он этот лист доставал, я не понял?
Все он понял! Он тут же понял все!
Его ищут!!! Наверняка соседка растрепала, что видела его с расцарапанной рожей…
Так, так, так, а откуда могли запараллелить его с убитой толстухой, зачем сунулись к его соседке?! Жанкин муж растрепал, ясно! Она хоть и башкой своей тупой мотала и клялась, что ни одна живая душа не знает об их уговоре, но Макс ей не верил, Муж и жена – одна сатана.
Что делать?! Валить надо!
– Чего он лист тот доставал? – повторил вопрос Максим, быстро вытираясь у умывальника.
– Так на тебя сначала спящего смотрел, потом на лист.
– И дальше что? Умчался или…
Или звонить сразу своим стал? Но этот вопрос Макс не стал тетке задавать.
– Да нет, посидел, зайца вот подарил. Все жаловался на старость… Он ведь подкатывал ко мне не раз, Максик, – вдруг призналась тетка. Поставила перед ним тарелку тушеной картошки с зайчатиной. – Только я ему от ворот поворот. Алкаш! Разве после Васечки я его приму?
– Значит, обо мне больше вопросов не задавал? – спросил он, беря в руки вилку и кусок хлеба.
– Нет, посидел с полчаса, выпил полбутылки и откланялся. Но перед уходом все равно просил, чтобы ты к нему вечерком зашел с бутылкой.
– Это еще зачем?
– Насчет меня хочет с тобой поговорить. Свататься собрался. – Тетка поставила на стол алюминиевую миску с ароматными пышками. – Старый дурак! Сначала бы пить бросил. А то руки моей у тебя собрался просить и бутылку тут же просит. Тьфу, дурак…
Макс успокоился. Нет дела старому алкашу участковому до него. У него амурный интерес в этом доме. И утробный.
Он съел целую тарелку тушеной картошки. Обглодал косточки. Потом умял четыре пышки с молоком. И его снова потянуло в сон. Но стоило ему задремать, как опять принялся вопить заполошный петух.
Нет, он все-таки свернет ему башку! Даже если придется поссориться с теткой, он свернет башку этому мерзкому пернатому. Макс свесил ноги с койки, мотнул головой, прогоняя остатки дремы. Обул растоптанные тапки и пошел из дома.
Скрутили его в сенцах. Только он подумал, что неспроста так орет петух, он чужих за версту чует. И с утра вон орал по участковому. Только кольнуло ему в затылок, что это тревожный сигнал, как в шею ему уперлось ледяное дуло и кто-то весьма вежливо попросил:
– А ну-ка ручки в гору, Максик!
Он дернулся. Первым желанием было рвануть через сенцы к входной двери и умчаться через поле в лес. А там…
Но из двери на него смотрел еще один ствол, который держал в руках еще один вежливый мудак в штатском.
– Здравствуй, Максик, – весело поздоровался тот, что стоял в дверях, тогда как тот, что за спиной, начал резво обшаривать его с ног до головы. – Далеко собрался?
– Нет. Петуха хотел удавить, – нехотя признался Максим. – Орет как сумасшедший. Сил нет.
– О, удавить кого-нибудь в последнее время все тянет, а? – Веселясь и скалясь, мудак номер два подошел к нему, опустил ему рывком руки и зафиксировал на запястьях наручники. – Деловой стал… Поехали, брат, прокатимся.
– А в чем, собственно, дело? – поднял голову Макс на тетку, прижавшуюся к притолоке входной двери.
На нее было больно смотреть. Столько горя в ее глазах он не видел со дня смерти Васечки. Хотя, по мнению Макса, поганым тот был мужиком. Жадным и суровым. Нет, тетка реально любила их обоих. И его и покойного Васечку. Вот и горюет теперь.
– Прости, – обронил он коротко, проходя мимо. – Прости меня. Хотел за брата отомстить, и вот как вышло.
– Максик… – шепнула она с болью и заплакала, прокричав ему в спину: – Я дождусь тебя, Максик. Обязательно дождусь. А потом уж и помирать стану!
У него неожиданно сильно сжалось сердце, от жалости к ней, от жалости к брату своему покойному, от жалости к себе – так ничего и не сумевшему сделать толкового, что потемнело в глазах и захотелось завыть. Сдержался. Молодец.
Его посадили в разбитую легковушку. Один сел с ним рядом. Двое впереди. Тот, что сидел рядом с водителем, трепался всю дорогу. Ржал как ненормальный, рассказывая, как они вышли на Макса.
– Прикинь, ваш участковый алкаш конченый, а бдительность проявил. Сразу, как ты заявился, сигнализировать начал, что ты с расцарапанной рожей. Я ему, свою протри, смотреть страшно. Мужик, может, с бабой повздорил. А он мне – нет у него бабы. Чего, Максик, бабы-то у тебя нет?
