Но вот смолк клавесин, Юм вздохнул и открыл глаза. Музыка сменилась, и в зыбком свете появилась сначала одна пара, затем другая… Диск-жокей погрустнел, в круглых глазах его застыла печаль… Кто с кем танцевал в этот вечер – значения не имело. По-прежнему томно мерцали язычки теней, приглушенный полушепот вовсе не казался наваждением, а мимолетные взгляды – загадочной игрой переселившихся душ.
Всех одновременно разморило, будто танцующие пришли с трескучего мороза – и попали в натопленную избу.
– Нет, сегодня ничего интересного не будет, – сказал сам себе Юм и сам же налил себе под стоечкой. Он выпил, положил в рот дольку лимона и, посасывая, подумал в рифму: «Сонный балдеж выбирает молодежь».
За угловым столиком в одиночестве сидел Шевчук, думал о своем пистолете и о превратностях жизни, деньги быстро кончались, он дал зарок оставить хотя бы «штукарь», чтобы после всей этой ненужной поездки сходить к Натану и по-человечески выпить пива.
Как-то незаметно музыка утихла, будто уползла обратно в стереосистему. В центре залы осталась одна Мария, в руках она держала гитару. Шевчук стряхнул оцепенение, повернулся, поймал ее теплый взгляд, задохнулся от признательности. А Мария уже перебирала аккорды, что-то пела, может, не совсем чисто, но очень доверительно. Голос ее чуть дрожал, особенно, когда брала высоко, но именно это подрагивание, слабинка, шероховатость воспринималась будто сокровенное, как и бывает всегда, когда прикасаешься к оголенному чувству.
…А Мечта, не снижая полета,
До заветной до цели достала.
А, достав, воплотилась во что-то,
Но Мечтою же быть перестала.
И осталась Надежда последней,
По дороге бредет, как и прежде.
Пусть умрут вновь и вновь
И Мечта, и Любовь,
Остается в живых лишь Надежда.
Но сегодня окончены сроки,
Всем обещано дивное лето.
Отчего же мы так одиноки,
Отчего нас разносит по свету?..
Она пела о нем, Шевчук сразу понял это. И тогда он отодвинул рюмку, уставился в свое черное отражение на поверхности столика. Однажды Игорь уже слышал эту песню, но где – никак не мог вспомнить… Ускользающий лик кудрявого барда с нечаянной сединой. Он ушел к себе и долго, мучительно вспоминал, ворочая в памяти полузабытые пласты прошлого, все пытался ухватить ускользающие обрывки, грезы, нечто стершееся, тусклое, но так болезненно саднящее…
Поутру, еще не встав с постели, Мигульский потянулся, порочно выгнулся и предался своим мыслям. С хрустом и сладкой истомой он вытягивал носочки, стараясь удлиниться и стать выше. Ведь известно: за ночь человек распрямляется, а к вечеру вновь сжимается, как сапог, снятый с ноги. Эд ощущал себя стрункой, готовой спеть звонкую счастливую нотку. Но мысли Мигульского были не столь жизнерадостными, они перекатывались одна за другой, бесформенные, вязкие, как пролитый мед. «Утро бывает двух видов, – размышлял размеренно Эд, – хреновое и очень хреновое». Вставать не хотелось. Он слышал, как хлопнула входная дверь, и за окном раздались голоса супругов Карасевых. Как обычно, они выскочили на утреннюю пробежку. «Идиотизм», – определил занятие супругов Эд. Он с трудом приподнялся и посмотрел в окно. Виталя, старательно подбрасывая коленки, гарцевал к воротам, за ним послушно волочилась заспанная Ира. В ее покорности угадывалась обреченная мечта похудеть.
– Лошади… – тихо обозвал их Эдик и упал на подушку.
А Шевчук в это утро решил разобрать и почистить пистолет. Для этой цели он использовал носовой платок. Каждая деталька пистолета была изящной и аккуратной. Игорь любовно протирал их, заглядывал в ствол и видел сверкающие бороздки, которые закручивали пулю в полете. Оружие нравилось ему неодухотворенной силой, исходившей от изящных форм и холодной тяжести пистолета. Шевчук собрал оружие, прицелился и щелкнул…
Азиз Алиевич плескался в душе под острыми теплыми струйками и громко пел арию Роберта: «Кто может сравниться с Анютой моей…» Ревнивая Анютка потребовала, чтобы никакой Матильды она больше не слышала. И сейчас она пресыщенно смотрела в потолок и удовлетворенно слушала, как «папочка» восславляет ее на весь отель. Ее влажные кудри прилипли к вискам; было жарко, и она томно спустила простыню на пол.
Другие обитатели отеля «Завалинка», к примеру, супруги Криги, уже встали, оделись и даже скушали завтрак, который принес им в номер молоденький слуга Мустафа. После трапезы стало скучно: не хватало телевизора и газет.
– Меня покоробило, – возмущался Криг, – когда этот Юм предложил мне сделку с совестью.
– Ну, Захарушка, – пела в ответ Маша, – ведь все это игра!
– Увольте, – продолжал негодовать Криг, натягивая носки на волосатые ноги, – какая игра, это разложение личности!
Неизвестно, как далеко бы зашел в своих нравственных сентенциях Захар Наумович, если бы он совершенно случайно не нащупал в боковом кармане пиджака какой-то пакетик из целлофана, не более спичечного коробка. Пакетик был наполнен белым порошком.
– Это что за дрянь? Маша, что это? – с изумлением воскликнул он, брезгливо держа находку двумя пальцами и не зная, куда ее положить.
Один край пакетика был слегка надорван, и порошок остался на руке.
– Не знаю… – она пожала плечами.
Криг осторожно понюхал пальцы, лизнул белое вещество и тут же сплюнул на ковер.
– Все ясно, – мертвым голосом заключил он. – Это морфий…
– Какой морфий? – удивилась Маша.
– Какой, какой… Самый настоящий! – выкрикнул Криг.
– А ты уверен?
– Я? Уверен?! – Захар Наумович нервно расхохотался. – Я, врач, не в состоянии различить морфий?! Я могу не различить, сколько мяса недоложено в котлету, но уж в этом!
– Ты потише не можешь! – осадила Маша.
Криг осекся и прикрыл рот ладошкой.
– Какая же это сука мне подбросила! – горячо зашептал он. – И мешочек-то надорванный… Ну, конечно, весь карман засыпан…
Захар Наумович стал метаться по комнате, отшвыривая стулья, которые попадались ему на пути; пока он расправлялся с ними, Маша взяла пиджак, подошла к умывальнику, вывернула карман и стала аккуратно его замачивать.
В дверь требовательно постучали.
– Пакетик, пакетик убери, – зашептала Маша.
Захар Наумович судорожно схватил морфий и сунул под подушку супруге.
– Откройте, милиция! – раздался за дверью суровый казенный голос.
Криг густо позеленел и онемевшими пальцами еле провернул ключ в замке. В комнату, решительно оттеснив хозяина, шагнул старший лейтенант, фуражка у него была натянута почти на самые уши, белая рубашка порядком изжевана и замызгана. Но все это Криг разглядел гораздо позже. Первое, что увидел он и что подействовало на него парализующе, были символы власти: кокарда на державно красном околыше и звездочки на погонах. И еще размыто отпечаталась в сознании полоска усов на блеклом пятне лица. Сквозь полуобморочный кошмар он с трудом уловил смысл произнесенных слов:
– Где наркотики? У меня ордер на обыск, – милиционер помахал перед носом Крига какой-то бумажкой.
Маша по-прежнему держала пиджак, вода стекала на пол, но она не замечала.
– Замываете следы? – с ненавистью прорычал милиционер. – Выключите кран. А пиджачок сюда, пойдет на экспертизу.
Он взял из бесчувственных Машиных рук мокрую одежу, аккуратно повесил рядом на стул.
– А вы присаживайтесь вот тут, на диванчик, – как бы смягчился блюститель порядка.
Он подошел к кровати Крига, откинул подушку, сорвал покрывало.
– Это провокация! – взвизгнул Захар Наумович.
Маша оторопело взирала то на мужа, то на представителя власти. А старший лейтенант невозмутимо и с легкой брезгливостью сбрасывал на пол одеяло, переворачивал матрас. Действия его отличались характерной профессиональной бесцеремонностью и шокировали жертву наповал. Покончив с одной кроватью, старший лейтенант принялся за другую. В эти короткие мгновения Маша мобилизовала все свои интеллектуальные силы, интуицию, но кроме размытых эпизодов из школьных книжек про жандармов и революционеров ничего в голову не шло. Захар Наумович обреченно прикрыл веки. Он был полностью деморализован…
Чуда не произошло.
– А это что? – с торжествующим негодованием возопил блюститель порядка.
Захар Наумович с болью открыл глаза и страшно зашептал:
– Это провокация… Это тридцать седьмой год…
– Я т-те дам тридцать седьмой! – рявкнул милиционер. – Идет очередной год торжества демократии под руководством преемника Владимира Путина – Дмитрия Анатольевича Медведева! И тебя, мафиози проклятого, вместе с твоей телкой засадим за героин на всю катушку…
– Это не героин, это морфий!.. А во-вторых…
– Во, знаешь ведь! – обрадовался старший лейтенант. – А то – «провокация, провокация».
Захар Наумович прикусил язык и чуть не заплакал от досады. Маша всплеснула руками:
– Да мы сами только-только нашли этот мешочек в боковом кармане. А муж мой врач, чего ты молчишь, говори, он сразу определил, что это морфий.
