Я оборачиваюсь на Людвига и Альберта. Наш командир роты! Голос Хееля! От напряжения перехватывает горло, как будто мне предстоит присутствовать при казни. Я знаю – Хеель будет стрелять.
Темные волны толпы движутся, колышутся, гудят в тени домов. Проходит вечность. Затем, отделившись от лестницы, двое солдат идут на человека в центре площади. Такое ощущение, что они идут бесконечно долго, как будто увязая в серой трясине, – тускло освещенные тряпичные куклы с заряженными, но опущенными винтовками. Человек спокойно их ждет и, когда они подходят, повторяет:
– Братья!..
Они хватают его под руки и толкают вперед. Он не сопротивляется. Солдаты тащат его так быстро, что он спотыкается. Тогда в толпе раздаются пронзительные крики, людская масса приходит в движение, одна улица медленно, беспорядочно наползает на площадь. Громкий голос приказывает:
– Быстро уводите его! Я открываю огонь!
В воздухе стрекочет предупредительная очередь. Внезапно человек, которого волокут солдаты, вырывается, но бежит не в укрытие, а прямо на пулемет.
– Не стреляйте, братья!
Пока еще ничего не случилось, но увидев, как бежит безоружный человек, толпа тоже подается вперед, узким ручейком выплеснувшись на церковную стену. В следующее мгновение площадь оглашается приказом, стрекот пулемета многократным эхом отскакивает от домов, и пули, свистя и взрываясь осколками, бьют по брусчатке.
Мы молнией бросаемся за выступ одного из домов. На меня нападает тошнотворный, парализующий страх – совсем другой, чем на фронте, – который тут же превращается в бешенство. Я вижу, как тот одиночка поворачивается и падает. Осторожно выглядываю из-за угла. Теперь он старается подняться, но у него не получается. Медленно подгибаются руки, опускается голова, и, словно от страшной усталости, тело распластывается на брусчатке. У меня в глотке как будто развязывается узел.
– Нет! – кричу я. – Не-ет!
Пронзительный крик повисает между стенами домов.
Я чувствую, как меня оттаскивают в сторону. Людвиг Брайер встает и идет по площади на темный сгусток смерти.
– Людвиг! – кричу я.
Но он идет, идет, шаг за шагом… В ужасе я смотрю ему вслед.
– Назад! – раздается приказ с лестницы.
На секунду Людвиг останавливается и кричит в сторону ратуши:
– Продолжайте стрелять, старший лейтенант Хеель!
Сделав еще несколько шагов, Людвиг наклоняется над лежащим человеком.
Мы видим, как с лестницы спускается офицер. Не осознавая, что делаем, мы уже стоим рядом с Людвигом и ждем этого офицера, у которого вместо оружия только трость. Он не колеблется, хотя теперь мы уже втроем и при желании могли бы взять его в плен, поскольку солдаты не решатся стрелять, боясь задеть командира. Людвиг встает.
– Поздравляю вас, старший лейтенант Хеель. Он мертв.
Струйка крови сочится из-под мундира и впитывается в углубления между камнями. Под тонкой желтой, торчащей из рукава правой рукой она собирается кровавой лужицей, черно блестящей в лунном свете.
– Брайер, – говорит Хеель.
– Вы знаете, кто это? – спрашивает Людвиг.
Хеель смотрит на мертвеца и качает головой.
– Макс Вайль.
– Я хотел, чтобы он ушел, – не сразу, почти задумчиво отвечает Хеель.
– Он мертв, – повторяет Людвиг.
Хеель пожимает плечами.
– Он был наш товарищ, – продолжает Людвиг.
Хеель молчит. Людвиг холодно на него смотрит:
– Чистая работа!
Хеель переминается с ноги на ногу.
– Не в этом дело, – спокойно говорит он. – Только цель, спокойствие и порядок.
– Цель… – презрительно повторяет Людвиг. – С каких это пор вы извиняетесь? Цель! Вам нужно чем-нибудь заняться, вот и все. Уберите ваших людей, чтобы больше не стреляли!
Хеель раздражается.
– Мои люди останутся. Если они уйдут, завтра их задавят те, кого будет в десять раз больше. Сами ведь понимаете. Сейчас я займу выходы с улиц. У вас пять минут, чтобы унести тело.
– Давайте, – говорит нам Людвиг и еще раз поворачивается к Хеелю: – Если вы сейчас уйдете, никто вас не будет давить. А если останетесь, будут еще жертвы. Из-за вас! Вы это понимаете?
– Понимаю, – холодно отвечает Хеель.
Мы продолжаем стоять друг напротив друга. Хеель смотрит на всех нас по очереди. Странный момент. Что-то надламывается.
Затем мы поднимаем и уносим податливое тело Макса Вайля. Улицы опять заполняются людьми. При нашем приближении люди расступаются. Раздаются выкрики:
– Кровавые собаки Носке![5] Душегубы! Убийцы!
Со спины Макса Вайля капает кровь. Мы заносим его в ближайший дом. Это «Голландское подворье». На танцплощадке санитары уже перевязывают двух раненых. Женщина в окровавленном переднике стонет и все хочет домой. Санитары с трудом удерживают ее, наконец приносят носилки, и приходит врач. У женщины ранение в живот. Рядом с ней мужчина в поношенном мундире. У него прострелены оба колена. Над ним склонилась причитающая жена:
– Он ведь ничего не сделал! Просто шел мимо! Я же всего-навсего несла ему еду! – Она показывает на серый эмалированный горшок. – Вот его еда.
Танцовщицы «Голландского подворья» сбились в угол. Взволнованный управляющий бегает взад и вперед и спрашивает, нельзя ли перенести раненых в другое место. Если пойдут разговоры, ему конец. Никто больше не захочет здесь танцевать. Антон Демут в своей золотой форме швейцара сходил за бутылкой коньяка и подносит ее к губам раненого. Управляющий в ужасе на это смотрит и делает ему знаки. Антон не реагирует.
– Думаешь, они оставят мне ноги? – спрашивает раненый. – Я ведь шофер!
Приносят носилки. На улице вновь выстрелы. Мы вскакиваем. Вопли, крики, звон разбитого стекла. Мы выбегаем.
– Разбирайте брусчатку! – кричит кто-то, вонзая между камней мотыгу.
Сверху летят матрацы, стулья, детские коляски. На площади вспыхивают выстрелы. Теперь уже с крыш отвечают.
– Гасите фонари!
Кто-то швыряет кирпич, и тут же становится темно.
– Козоле! – зовет Альберт.
Это действительно Козоле. С ним Валентин. Стрельба, как водоворот, затянула всех.
– Вперед. Эрнст, Людвиг, Альберт, – рычит Козоле, – эти свиньи стреляют в женщин!
Мы лежим в дверях; свистят выстрелы; кричат люди; нас накрыло, закрутило; мы без сил, в ярости от ненависти; кровь брызжет на брусчатку; мы опять солдаты, опять в строю; круша и ломая все на своем пути, война опять шумит над нами, между нами, в нас – все кончено, братство прострелено пулеметами, солдаты стреляют в солдат, брат в брата, все кончено, все кончено!
III
Адольф Бетке продал дом и перебрался в город. Он разрешил жене вернуться, и какое-то время все шло хорошо. Он занимался своими делами, она своими, и казалось, жизнь наладится.
Но по деревне начали шушукаться. Когда жена вечером шла по улице, ей вслед кричали, встречные парни нагло смеялись в лицо, женщины недвусмысленным жестом задирали юбки. Жена ничего не говорила Адольфу, но бледнела и таяла на глазах.
Самому Адольфу было не слаще. Когда он заходил в пивную, разговоры смолкали, если кого-нибудь навещал – его встречало смущенное молчание, потом начинались завуалированные расспросы, по пьянке – идиотские намеки, а иногда сзади доносился издевательский смех. Он не знал, что с этим делать. Почему он должен отчитываться перед всей деревней в том, что касается только его и чего не понимает даже пастор, который, когда Адольф проходит мимо, пристально и неодобрительно смотрит на него из-под золотых очков? Он мучился, но не заговаривал с женой. Так они и жили, пока одним воскресным вечером хулиганье совсем не распоясалось и жене не нагрубили в присутствии Адольфа. Он не выдержал. Но жена положила ему руку на локоть:
– Оставь, это часто бывает, я уже и не слышу.
– Часто?
И Адольф сразу понял, почему она такая тихая. В бешенстве он рванул за грубиянами. Однако те спрятались за приятелями, вставшими стеной.
Они пришли домой и молча легли спать. Адольф смотрел в потолок. Потом услышал тихие, сдавленные рыдания. Жена плакала под одеялом. Может, она уже не раз так плакала, пока он спал.
– Успокойся, Мари, – тихо сказал он. – Пусть себе говорят.
Но она не успокаивалась. Он чувствовал свою беспомощность и одиночество. За окнами затаился враждебный мрак, деревья шушукались, как старые сплетники. Адольф осторожно положил жене руку на плечо. Она посмотрела на него полными слез глазами.
– Адольф, дай мне уйти. Тогда они перестанут…
Она встала. Свеча еще горела, огромная человеческая тень металась по комнате, скользила по стенам, и освещенная тусклым светом женщина казалась по сравнению с ней маленькой и слабой. Мари присела на край кровати, потянулась к чулкам и блузке. Странная гигантская тень потянулась вместе с ней, как бесшумная судьба, которая подкралась из черных закоулков через окно и теперь, издевательски хихикая, искажала и обезображивала человеческие движения, – сейчас она нападет на жертву и утащит ее в шумящую ветром тьму. Адольф вскочил и задернул белые марлевые занавески, как будто отгораживаясь от ночи, сквозь черные четырехугольные отверстия уставившейся на них алчными совиными глазами. Жена тем временем натянула чулки и потянулась за лифом. Адольф подошел к ней:
