Он выдернул из немытой руки плакат на длинном древке, повесил поверх картона одеяло и замахал этим импровизированным флагом в знак перемирия. Одеяло было ядовито-зеленым.
Через толпу пронеслось нечто вроде тяжелого вздоха, нечто вроде первого порыва ветра перед штормом. Я увидел лица, лица, лица… и на ступенях рядом со мной, и внизу… море лиц, теряющихся во тьме, заливавшей площадку перед зданием, куда не падал свет огоньков святого Эльма. И не думаю, что лишь из-за невнимательности и предубежденности эти лица показались мне зловеще одинаковыми.
Вам, конечно, немало приходилось слышать о длинноволосых молодых людях и коротко стриженных девушках — немытых, в обтрепанной одежде. Именно они преобладали в толпе. Но я заметил и привычных седобородых радикалов, и университетских прихлебателей, и обычных хулиганов, и безработных вандалов; но были и истинно верующие, и просто случайная публика. Меня испугало то, что в толпе я заметил и чистеньких, хорошо одетых юношей и девушек, тоже горящих жаждой разрушения. Были и такие, которые заглянули сюда из чистого любопытства, а теперь прониклись настроением толпы. Но ведь все они — высокие и низенькие, толстые и худенькие, богатые, бедные или обладающие средним состоянием, умные, тупые или ни то ни се, гетеросексуалы, гомосексуалы или кто еще там бывает, способные в одних делах и ничего не соображающие в других, интересующиеся чем-то и скучающие из-за чего-то — все они, что-то помнящие, о чем-то мечтающие, на что-то надеющиеся, чего-то боящиеся и что-то любящие — все они имели душу…
И все-таки прежде всего в глаза бросалось их сходство между собой.
Многие держали плакаты с цитатами из Евангелия от Иоанна, у других были в руках простенькие лозунги типа «Возлюби ближнего своего» или просто «Любовь!» Но были и надписи куда менее благожелательные:
«ДЕМАТЕРИАЛИЗУЕМ МАТЕРИАЛИСТОВ!»
«РЫДАЙТЕ, ОРУЖЕЙНИКИ!»
«ВЫ СНАБЖАЕТЕ ПОЛИЦИЮ РОГАМИ ДЬЯВОЛА!»
«УБЕЙ УБИЙЦУ,
ВОЗНЕНАВИДЬ НЕНАВИДЯЩЕГО,
УНИЧТОЖЬ УНИЧТОЖИТЕЛЯ!»
«РАЗНЕСЕМ ЭТУ ЛАВОЧКУ!»
И в лицах — хуже того, в мозгах — людей, державших эти плакаты, не было ничего, кроме лозунгов…
Не поймите меня неправильно. Я совсем не осуждаю ту молодежь, которая испытывает настоятельную потребность побунтовать против существующего порядка вещей, пусть даже этот порядок обеспечивает им сытую и легкую жизнь. Нет, через это проходит каждый, и очень жаль, что, став взрослым и умудренным опытом, человек, как правило, просто забывает обо всем. Да и государственная церковь частенько бывает нестерпимо самодовольной, и ее ханжески протянутая рука, случается, вдруг оказывается покрытой пятнами крови.
Но все же… все же… эта церковь была единственной, стоявшей между нами — и Темным веком, и лишь она могла противостоять возникновению другой и, возможно, куда худшей государственной церкви. И незачем обманывать себя. Свобода — отличная вещь, пока она не превращается для кого-то в свободу врываться в наш дом, убивать, грабить, насиловать и порабощать ваших близких. Потому что тогда вы будете лишь рады появлению некоего всадника, обещающего вам вернуть старые добрые времена, и вы сами вручите ему кнут и меч.
Так неужели мы были не правы, решив предотвратить ненужную схватку? Каким бы несовершенным ни был наш замысел, он сработал; и это был именно наш выбор… возможно, и мы не понимали происходящего полностью, но все же мы разбирались во всем лучше тех, кто не прошел, подобно нам, многих испытаний.
Вам не дождаться — ни за что не дождаться — улучшений мира, придуманных теоретиками в розовых очках, которые рассчитывают одним махом уничтожить все наше мучительное прошлое; не помогут и догматики, произносящие высокопарные слова о реформах, подобных тем, что были хороши два поколения или два века назад; не спасут и университетские самоуверенные невежды, полагающие, что знают ответ на любой вопрос из тех, над которыми бились Хаммурапи, Конфуций, Аристотель, Платон, Марк Аврелий, Фома Аквинский, Гоббс, Локк, Вольтер, Джефферсон, Линкольн и тысячи других, сходя с ума и страдая.
Но довольно об этом. Я не из интеллектуалов; я просто размышляю для себя. И мне тяжело было видеть вполне благонамеренных людей, которых чья-то воля толкала по задуманному ею пути.
Глава 22
Подавленный вздох толпы перешел в гортанное ворчание, а потом в рык. Ближайшие к нам парни шагнули вперед. Барни взмахнул «флагом».
— Подождите! — прогромыхал он своим жутким басом, перекрывшим все другие звуки. — Перемирие! Давайте все обсудим! Пусть ваш лидер подойдет сюда!
— Не о чем нам с вами говорить, убийцы! — завизжала прыщавая девица, бросаясь ко мне и замахиваясь своим плакатом. Я успел прочесть: «МИР И БРАТСТВО» — но тут же мне пришлось защищать свой череп от удара этим «миром». Кто-то в толпе начал скандировать, и все больше и больше голосов подхватывало: «Провалитесь к Диотрефесу, провалитесь к Диотрефесу…»
Меня охватила тревога. Хотя Диотрефес едва ли упоминался в Третьем послании, иоанниты наших дней превратили его в символ всего, что противостояло их движению. (Но можно было не сомневаться, что для их посвященных и адептов это имя значило и еще что-то.) Но большинство не давали себе труда вникнуть в тайный смысл. Для них Диотрефес стал просто именем ненавистной власти или вообще всего того, что им лично мешало. Ну, в истории существовало много слов, заставлявших толпу впадать в экстаз разрушения.
Я вырвал у девицы плакат, одновременно прикрывая лицо от ее острых ногтей, и потянулся к магической вспышке. Но внезапно все изменилось. Раздался звон колокольчика. Послышался чей-то голос. И гомон толпы затих.
— Мир! Наполните сердца любовью, дети мои! Святой Дух — рядом с вами!
Нападавшие отступили. Толпа отодвинулась назад. Некоторые встали на колени. Сотни глоток издали единый стон, прозвучавший, как песнь экстаза. Я взглянул наверх и увидел священника.
Он летел, стоя на пьедестале распятия, в одной руке держа колокольчик, а вторую положив на перекладину креста; таким образом получалось, что Христос как бы влечет за собой священника. Ничего более странного мне видеть не приходилось; а представители других церквей, пожалуй, назвали бы святотатством такое использование образа богочеловека — ведь с помощью антигравитационных чар распятие летало, как обычная метла. И все же спектакль в целом производил сверхъестественное впечатление. Он словно олицетворял Нечто, таящееся в сути гностицизма.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
