— Что скажете?
— Это мне, прямо скажу, не очень нравится.
— Да что там «не очень». Это антисоветчина!
— Не знаю... я этого стихотворения никогда не видел. Но ведь Бродский, вообще-то, совершенно не политичный поэт. Он выдающийся лирик. Вот послушайте... — И я читаю (да, так было!), читаю следователю стихотворение Бродского «Через семь лет»:
Так долго вместе прожили, что вновьВторое января пришлось на вторник...
Читаю, а сам думаю: сейчас начнется про его процесс, про эммиграцию, длинный будет разговор. Что бы еще ему прочесть? «Новые стансы», что ли? (А кстати, это с окном, закрытым портретом, я использовал потом через много лет в фильме «Чернов/Chernov» в сцене майского праздника.)
— А кого из друзей Бродского вы знаете?
— Мы с ним были знакомы довольно поверхностно. Много общих знакомых, а друзей... нет, друзей — нет.
— Эткинд?
(Вот оно! Ах. все-таки сюда, остальное было только прелюдией!)
— Вы знаете, что Ефим Эткинд собирается уезжать?
— Нет, не знаю.
(Я вправду этого не знал, и я ошеломлен)
— А он собирается. Как вы к этому относитесь?
— Это ужасно. Это громадная потеря для нас
— А для него?
— И для него. Колоссальная. Он неотъемлемая часть Ленинграда.
(Я пытаюсь натянуть на себя маску прямодушного дурачка.)
— Как вы к нему относитесь?
— Я его высоко ценю Он замечательный переводчик. В его переводе мы играли антифашистскую пьесу Бертольда Брехта.
— Когда вы с ним в последний раз виделись?
— Ну-у... давно... А вы в каком качестве меня сюда вызвали?
(Мы перебрасываемся фразами все менее содержательными. Я жду появления имени «Солженицын», и оно появляется )
— Читали? Что? Кто дал?
— Читал то, что было опубликовано.
— А что не было?
— «Раковый корпус».
— Кто давал?
— Я не помню. Это давно было.
— «В круге первом»?
— Нет.
— Нет?
— Нет.
(Про «Архипелаг» вопроса нет. Странно Миновали Солженицына. С улыбками недоверия, с усталым покачиванием головой, но миновали. А куда же все клонится-то? Время-то утекает.)
— Ну ладно, Сергей Юрьевич. Вы понимаете, надеюсь, что о нашем с вами разговоре никто не должен знать? Понимаете?
— Понимаю.
(Это ошибка! Не надо было произносить этого слова! Но уж очень хотелось скорее уйти отсюда, а он занес ручку, чтобы подписать мой пропуск, и задержат в воздухе, ожидая моего ответа.)
— Понимаете?
— Понимаю.
(Эх, моя ошибка!..)
— Я вам запишу мой телефон. Вы позвоните, если придут в голову какие мысли.
— По поводу чего?
— Да по любым поводам. Вот телефон. Вам пригодится. Спросить товарища Чехонина.
Репетировали. О чем-то говорили Кажется шутили... помню — смеялись. После репетиции поехал по какому-то мелкому делу на «Ленфильм». С кем-то встречался, что-то обсуждали... Вышел из подъезда студии, перешел проспект Горького и, миновав вход в метро, углубился в парк Ленина. Сел на скамейку недалеко от памятника «Стерегущему», поставил локти на колени и сжал голову руками. «Спокойно, спокойно, — сказал сам себе мысленно, — сейчас разберемся... во всем... с самого начала».
Это было давно. Это было в другой жизни. Это было четверть века назад. Я с трудом идентифицирую себя нынешнего с собой тех лет. Но я всей душой сочувствую этому человеку возрастом под сорок, сидящему в парке Ленина возле памятника «Стерегущему», обхватив голову руками. Он очень неумело и слишком нервно решал возникшую перед ним задачку.
А задачка, в сущности, была простая. Надо сообщить Эткинду, что им сильно интересуются. Но телефон Эткинда наверняка прослушивается. И явиться к нему нельзя — и ему можно навредить, и этим товарищам прямой вызов бросать опасно — мне совсем не хочется продолжать встречи с товарищем Чехониным. Значит, надо найти нейтрального общего знакомого, которому можно довериться, но который сам при этом не находится «на крючке». Но еще это должен быть человек, который постоянно общается с Ефимом, иначе, если он вдруг туда сунется, получится, что я его впутал в неприятности. Простая задача? Если не сам ее решаешь, то очень простая. А если сам...
Задачка решилась. Перебрав в уме многих, я выбрал писательницу Долинину. И разыскал ее. Рассказал. Она только хмыкнула. «Да. Фима все это знает, вокруг него эта бесовщина идет совсем в открытую. Они уезжают, это вопрос решенный. Только бы сил хватило все это вынести. Но он сильный Они все сильные. И Екатерина Федоровна, и девочки...»
Вот вся эта элементарная история. Но не вся история взаимоотношений гражданина со скамейки в парке Ленина с властями.
Эткинд позвонил мне перед самым отъездом, и я пришел прощаться. Голые стены, окна без занавесок. Длинных разговоров не было.
Потом, когда я стал в Ленинграде запретным и с таким трудом «эмигрировал» из родного города в Москву, ходили слухи, что причиной всех неприятностей была моя речь, произнесенная якобы на аэродроме на бурных проводах Эткинда. И меня всё спрашивали шепотком и друзья, и недруги: «А что ты на самом деле там наговорил?»
На самом деле мы стояли вдвоем посреди опустевшей комнаты без мебели и я сказал: «Ефим Григорьевич, увидимся ли мы?» А он сказал: «Будем надеяться»
Под сеткой
Начались случайные неприятности. Или неприятные случайности. Предложили роль в новом фильме. Прошли пробы, состоялось утверждение. Обо всем договорились. Но что-то произошло. Кто-то что-то посоветовал. Пробы посмотрели еще раз. То, что нравилось, вдруг перестало нравиться. Режиссер сопротивлялся, но на него нажали. Мы расстались, не начав. А ведь я был уже опытным и даже весьма популярным актером. Ну, бывает... ну, срыв... во вкусах не сошлись.
Когда это же случилось со второй картиной, настроение стало постоянно угнетенным.
Товстоногов на репетиции отвел в сторону:
— Сережа, я очень огорчен, но вас окончательно вычеркнули из списка на присвоение звания. Надеюсь, вы понимаете, что для меня это личная неприятность. Я им объяснял, что это нарушает весь баланс внутри театра, — (я играл тогда главные роли в семи спектаклях), — но мне дали понять, что это не от них зависит. Сережа, у вас что-нибудь произошло?
Готовились к началу съемок фильма-спектакля «Беспокойная старость», где я играл профессора Полежаева. Товстоногов вызвал меня к себе:
— Сережа, я не понимаю что происходит, но нам закрыли «Беспокойную старость», — (спектакль о революции, посвященный 100-летию со дня рождения Ленина и при этом, без всяких скидок, очень хороший спектакль), — и предложили вместо него снимать «Хануму». По тональности разговора я чувствую, что тут какая-то добавочная причина. Это не простая замена. Слишком резко. Что происходит?
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
