Однако итальянец не проявил никакой охоты добывать Андерхиллу венок победителя. Напротив, он то и дело припирал его к стенке. Андерхилл начал злиться. Теперь его яростный натиск не напоминал турнирной атаки, он только искал случая, чтобы смертельным ударом сразить наглеца. А тот, как назло, невозмутимо спокойный, умело отбивал все нападки. Рассерженный Андерхилл осыпал его грубостями.
Ну и свинья же этот оксфордский корифей! Джордано едва сдержался, чтобы не ответить в крепких выражениях. Истый неаполитанец, воспитанный под благословеннейшим небом, обязан всегда помнить о вежливом обхождении. Здесь не место для перебранки. А разъяренного педанта он и так сумеет осадить. Бруно перешел в наступление. Он выбрал пятнадцать тезисов Андерхилла и с железной последовательностью на глазах у всех пятнадцать раз посадил его в лужу.
Неслыханный скандал! Так оконфузить человека, гордость Оксфорда, осрамить не в тесном кругу ученых, а на публичном диспуте, в церкви, перед лицом именитого чужестранца, в присутствии развеселившихся дворян и галдящих студентов! Пышное торжество обратилось в фарс. Парад провалился.
Какой еще нужен повод, чтобы избавиться от этого строптивого итальянца? На зданиях еще красовались праздничные гирлянды, когда Бруно поставили в известность, что лекции его по философии и астрономии прекращаются. Ему посоветовали немедля убраться из Оксфорда.
В какой раз ему пытаются заткнуть рот, не дают читать лекции, вынуждают уехать! В Италии он чуть было не попал в лапы инквизиции, в Женеве его ставили на колени, в Тулузе натравливали на него студентов, в Париже порицали за безбожие. Повсюду против него ополчаются ученые мужи разных колледжей, академий и университетов. Ему нигде не могут простить, что он защищает мысли, которые не вяжутся с общепринятыми воззрениями. А это одинаково не нравится и тулузским католикам и английским протестантам.
В Оксфорде процветают светские науки? Хороши же эти науки, которые только и могут, что прислуживать богословию! Любой осел из богословской академии куда скорее придется здесь ко двору, чем человек, имеющий наглость держаться собственных взглядов. Попы легко получают здесь ученые степени и принимаются проверять физиков и поучать математиков. Завидный расцвет наук!
Джордано был не в силах побороть возмущение. Он отвел душу в памфлете. «Килленский осел» помог ему снова обрести хорошее настроение.
Осел вдруг заговорил. Заговорил Осел! Он хочет не больше, не меньше, как стать членом какого-либо колледжа или академии. Присущие ему способности достаточно известны, чтобы не разбирать его взглядов и не взвешивать слов. Он обращается к сбежавшимся людям с речью:
— О вы, носящие тогу, докторские береты и перстни, ученые и архиученые, герои и полубоги науки! Хотите ли вы, угодно ли вам с открытым сердцем принять в ваш союз, в ваше общество и товарищество, под знамя вашего единения этого Осла, которого вы видите и слышите?
Президент объясняет ему, что в академию принимают только на определенных условиях. Осел не унимается. Его гонят прочь: он не отвечает целому ряду требований. Осел возмущен несправедливостью.
— Ведь запрещением мне вступить в вашу школу вы разрушаете принцип, основы и суть вашей философии. В самом деле, какую разницу вы находите между нами, ослами, и вами, людьми, если вы судите не поверхностно, не лицемерно и не по видимости? Кроме того, скажите, неспособные судьи, разве мало вас шатается по академии ослов? Разве мало обучается в академии ослов? Сколь многие из вас извлекают пользу из академии ослов, становятся докторами, загнивают и умирают в академии ослов? Сколь многие получают привилегии, повышения, возвеличения, канонизации, прославления и обожествления в академии ослов? Если бы не было ослиных академий и не было ослов, не знаю, что было бы и как было бы с вами самими. Разве мало почтеннейших и знаменитейших университетов, где читают лекции о том, как надо наослиться, чтобы получить блага не только в здешней временной жизни, но и на том свете…
Скажите, скольким ученым было запрещено преподавание, сколько их было исключено, выброшено и подвергнуто поношению за то, что они не обладают ослиной способностью и не причастны к ослиному совершенству?
Так почему же будет незаконно, если кто-нибудь из ослов или по крайней мере хоть один из них войдет в академию людей?
— Хотя без затруднения и без особых угрызений совести, — отвечают ему, — все люди принимаются в академию ослов, но нельзя так действовать в академиях людей.
— Но, синьор, — настаивает Осел, — позвольте мне узнать, что более достойно: когда человек превращается в осла или когда осел превращается в человека?
Тут появляется Меркурий. Он давно знает Осла и прежде оказывал ему милости. Теперь Меркурий назначает Осла академиком и главным догматиком. Отныне никто не посмеет показать ему на дверь. Он сможет входить куда угодно» говорить с кем угодно, высказывать свои соображения математикам, поучать физиков.
— Сливайся со всеми, — повелевает Меркурий, — властвуй над всеми, будь всем!
— Вы поняли? — спрашивает торжествующий Осел.
— Мы не глухие.
Возвратившись в Лондон, Бруно нашел пристанище в доме французского посла. Гостеприимный хозяин уговорил Джордано остаться у него: он будет числиться в свите, но ничто не помещает ему свободно располагать своим временем. Мовиссьер, восхищенный Ноланцем, старался сделать все, чтобы тот спокойно работал. Зачем обременять его поручениями, которые в силах выполнить другие? Да и какие услуги могут сравниться с честью получить посвящение еще одной, из его удивительных книг?
Бруно часто беседовал с Мовиссьером. Чем ближе он его узнавал, тем больше тот ему нравился. Мовиссьер отличался широтой взглядов. Послу наихристианнейшего короля пристало бы люто ненавидеть Елизавету, эту еретичку, а он, напротив, расточал по ее адресу хвалы, ценил ее ум, в скупости видел рачительность хозяйки, одобрял меры, направленные на развитие торговли и промышленности. Елизавета крепко держала в руках бразды правления, и Англия не знала тех кровавых внутренних распрей, которые обессиливали другие страны. Воздавая должное Елизавете, Мовиссьер все же предпочитал не попадать в сети ее интриг.
Ему по-разному приходилось бороться за интересы Франции: и на поле брани и в посольствах. Он изведал весь ужас иноземных вторжений и междоусобиц, отличался в битвах, был в плену. Он хорошо знал многие страны, замечал скрытые пружины высокой политики, лживость вероучителей и убожество монархов. Всю жизнь Мовиссьер служил делу католиков, но терпеть не мог Филиппа II и его именитого палача, кровавого герцога Альбу. Он видел, какие неисчислимые бедствия несли народам фанатизм и нетерпимость. Воздействовать на иноверцев надо не насилием, а добрым примером. Меч не может доказать правоту тех или иных убеждений. В этом Мовиссьер полностью сходился с Бруно. Он, как и Ноланец, осуждая крайности католиков, не жаловал и рьяных кальвинистов. Гость и хозяин прекрасно понимали друг друга.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
