Я не знал, что сделаю. В голове моей не было ничего, кроме шума, все время гудевшего одним словом: беда! Я не думал ни об Иудее, ни о попранной славе Предвечного… я думал только о моей… очаровательной… не моей!.. В то время как та… словно змея, покрытая золотой чешуей, поднялась навстречу едомскому любовнику своему, я видел не ее… я видел не ее… у меня перед глазами стояла моя… и к римлянину своему тянула руки… И тогда я закричал… грудь моя теснилась от стонов и проклятий… Юстус… деяние мое не в любви к отчизне начало брало, но в любви к женщине!
Он разрыдался и горящее лицо закрыл ладонями, из-под которых ручьем текли слезы, ноги его подкосились, он повалился на колени и, чуть ли не биясь головой в пол, быстро-быстро зашептал:
— Слаб человек, ибо женщиной рожден… Прости, Иудея! Не гаси, о Предвечный, огненного столпа, за которым шел я до сих пор путем моим кровавым!
С грустью выслушал Юстус исповедь друга, и в очах его блеснула искра сочувствия. Душа Ионатана распахнулась перед ним настежь; он увидел в ней отчаяние и стыд оттого, что на какое-то мгновенье он не смог совладать со своими переживаниями и желаниями. Мягкую ладонь Юстус положил на низко опущенную голову друга и начал тихо говорить, что Йонатана с минуты на минуту могут схватить и что всю ночь он провел в приготовлениях бегства, что у пристани стоит лодка, готовая отправиться в Остию, где друзья, обо всем предупрежденные, примут его и посадят на первое же судно, которое будет покидать морской порт…
— На море! На море! — сказал Юстус наконец. — На новые скитания и нужду… но другого пути спасенья нет!
Йонатан встал.
— Нет! — ответил он решительно. — Один из этого дома я никуда не уйду.
— Как это? В столь грозных обстоятельствах ты хочешь увести с собою девушку?
— Я хочу забрать ее отсюда в качестве своей жены.
Напрасными были долгие уговоры Юстуса.
— Ты погибнешь, — говорил он.
— Пусть, но вместе с ней! — сурово и тихо отвечал Йонатан.
— Ступай к лодке!
— А она?
— Ни в коем случае!
— Стало быть, ты, Юстус, советуешь мне оставить ее в объятиях римлянина?
Юстус в отчаянии всплеснул руками, быстро сбежал по ступенькам и в нижней комнатушке несколько раз позвал:
— Миртала! Миртала!
Он наверняка хотел переговорить с ней, хотел упросить ее, чтобы она каплей спокойствия утихомирила безумство несчастного, чтобы просьбы свои к его уговорам присовокупила. Он открыл узкую дверку, ведшую на улицу, и еще несколько раз позвал:
— Миртала! Миртала!
Напрасно. Та, кого он звал, была уже далеко.
Глава IX
Она была на вершине Авентинского холма, на котором, блестя хрустальными окнами верхнего этажа и окруженный белоснежной колоннадой, стоял неподалеку от храма Юноны дом претора.
Не без труда преодолела она этот путь, ибо заполнившие улицы веселые подвыпившие группы то и дело приставали к ней с грубыми жестами и словами. Но молчаливой и быстро уступавшей дорогу никто не сделал ничего плохого. Ее голова и утонченная стать были укрыты от зноя и от взоров толпы белым льняным покрывалом, какое часто использовали иудейские женщины. Впрочем, она не ощущала ни малейшей тревоги. Ее мысль была занята не опасностью, которая могла встретить ее в пути, а совсем другим. В голове у нее с самого утра постоянно кружились фразы: где искать защиту и спасение? что делать? Никто не знал, а она знала. За защитой и спасением шла она к могущественным, добрым, мудрым…
Разве сами они не так же страдают? Сколько раз доводилось ей видеть, как бледность боли и гнева заливает лицо претора. Сколько раз была она свидетельницей, как из очей Фании на головку маленького ее сына падали слезы. А Музоний каким-то странным образом удивительно походил на Менахема. А он? Он тоже наверняка там… Он заступится за нее и за народ… Она увидит его! Как? Она увидит его? Сегодня! Сейчас! О, солнце счастья, встающее после темной ночи! Как же давно она не видела его! Может, опять, как и прежде, чудесный голос его запоет в ее ушах. Может, как прежде, он снова возьмет ее за руку и поведет в зеленую гущу сада или от картины к картине, от статуи к статуе, пойдет с ней, как добрый ангел в лучезарном царстве искусства. Она покидала ад, перед ней был рай. Она трепетала под белой накидкой, на которой искрилась серебряная вышивка… Она летела, а за ней на крыле белой накидки летел сноп серебряных искр.
Она стояла перед дверями дома претора. В доме царили столь непривычные для нее в этом месте суматоха и шум. Несколько десятков мощных чернокожих нумидийцев в золотых украшениях стояли в мрачной монументальной неподвижности, держа на плечах паланкины, похожие на маленькие домики, украшенные позолотой, слоновой костью и пурпуром. Вокруг паланкинов множество слуг разного ранга и предназначения, в белом платье, расшитом золотом, коротали время праздного ожидания оживленным разговором и случайными забавами. Некоторые из них, усевшись на мощеной дорожке, бросали монеты, на аверсе которой была изображена голова правящего ныне императора, а на реверсе — нос корабля. «Голова или корабль?» — слышались голоса, а монеты с металлическим звоном падали на базальтовые плиты. Другие посреди улицы играли в загадки и поддевали фривольными шуточками проходящих мимо женщин. Из ближайшей таверны, построенной со вкусом, выбежала молодая красивая гречанка в желтом платье, высоко перехваченном красным поясом, и, встав среди ионических колонн, откинув назад гущу каштановых волос, манила императорских слуг своей точеной фигурой, обворожительной улыбкой и высоко поднятой блестящей амфорой.
Всем прекрасно было известно, что расшитые золотом белые туники были отличительным знаком слуг императорского двора и так дозволялось одеваться только тем, кто прислуживал императору и сыновьям его. Совсем недавно говорили о страшном оскорблении, коим счел Домициан поступок Сальвидиена, богатого щеголя и племянника одного из прежних императоров: тот осмелился слуг своих приодеть в похожее платье. Но сейчас именно Домициан приехал с визитом в дом Гельвидия. Это его нумидийцы, знаменитые своей силой, словно черные колонны, подпирали богатые паланкины, это его слуги золотым шитьем своих одежд расцветили всю улицу; его многочисленная нарядная свита заполняла часть двора перед входом в дом и половину атриума, первого при входе зала, широкие и изысканные двери которого были распахнуты настежь.
В тот момент атриум представлял картину живописную и многолюдную; обращенный через несколько рядов легких колоннад, над которыми в тяжелые складки подняли цветастые ковры, взгляд утопал в анфиладе покоев, где свет и тени, играя, ложились на изящную обстановку, на мозаичный пол, на покрытые росписью стены, на длинные ряды статуй, изображавших героев и богов. В конце этой перспективы длинной открытой галереей бежал, будто цветочная гирлянда, перистиль, опоясанный желтыми колоннами, которые, словно огненные столпы, горели на солнце, оттененные густой зеленью сада. Освещенный лишь через прямоугольное отверстие в крыше, зал, носивший название атриума, пребывал в полумраке. Посредине, в венце зелени и прятавшихся в ней бронзовых амуров, стальной гладью воды блестел бассейн. В глубине зала на мраморном алтаре горел пучок благовонных растений, а вокруг языков пламени, источника ароматного дыма, стояли разной величины скульптурные изображения домовых божеств, покровителей самых разных семейных дел. Вокруг домашнего алтаря, у ног божеств, сидела семья претора и его друзья. Это была довольно многочисленная группа, из которой мрачно выделялась одетая в черное и неподвижно восседавшая на высоком стуле старая Ария. Напротив нее Фания рассеянно гладила черные волосы сидевшего у нее на коленях маленького сына. Вблизи этих двух женщин, на фоне коричневых тог клиентов дома, в окружении учеников своих стоял Музоний; Артемидор обнимал за шею саркастически ухмылявшегося Ювенала; молоденький Тацит, сурово насупив брови, всматривался в толпу, заполнившую противоположную часть зала; на эту же толпу выразительными очами печально глядел тихий и бледный, только что из пут рабства освобожденный Эпиктет.
Другую половину зала заполнил двор Домициана: военные в блестящих доспехах, слуги в традиционных цветах двора, сыновья знати и сенаторов с ухоженными лицами и подвитыми волосами, благоухающие, в разноцветных одеяниях, больше похожие на кокетливых женщин. Был там и Цестий, всегда угрюмый и пытающийся прикрыть свои военные поражения расположением молодого кесаря; был также красавчик Стелла в венке из свежих роз, при любом удобном случае он цитировал стихи известных поэтов; были еще Сальвидиен, известный гуляка и щеголь, племянник императора Отона[49], и любимчик Домициана Метий Кар, а также многие другие, наполнявшие Рим слухами о пирах своих и оргиях, неприличием роскоши и причудливостью одежд.
