первый и последний раз.
— Енакиева? — как-то слишком тонко пискнула Лена, и Дима опомнился.
Придурок!
Это же Ксюшка выманила ее из школы, бросив на растерзание Жнецу, а после еще смотрела на унижение Черемухи и смеялась над ней! Никого хуже для ее замены нельзя было и представить!
И что теперь Ленка должна о нем думать?
— Да мне все равно было кто! — сорвался Дима, отчаянно не желая снова сделаться ее врагом. Потерять ее во второй раз, и снова по собственной глупости, он просто не мог. — Окажись на месте Ксюшки Салькова, я бы и ее трахнул! Или Жнеца бы добил, несмотря на то, что он из тюряги меня вытащил! Я ощущал себя последней мразью и двинулся бы, наверное, если бы не разрядился!
Слабак!
Ленка-то наверняка не искала утешения в чужих объятиях. Нашла в себе силы пережить его предательство, не ломая себя и не пускаясь во все тяжкие. И теперь имеет возможность уважать себя. В отличие от Дмитрия Корнилова.
Лена слушала его, опустив голову и от бессилия стискивая до боли руки. Кого угодно она могла бы представить матерью Кирилла, даже ту же Салькову — девочку-кавайщицу с лисьими ушами и хвостом поверх короткой пышной юбки — но только не Енакиеву, ставшую, по сути, причиной их с Димкой расставание. К ней Ленина ненависть так и не угасла.
А вот Корнилова, как оказалось, это не смутило.
— Ей не нужен был сын, — пробормотала она, чувствуя, как разрастается внутри боль, с которой одной ей не справиться. — Она собиралась стать моделью, и ребенок ей только мешал…
Лена сама не поняла, как всхлипнула. Но в следующую секунду Димка был уже возле нее, на корточках, и, поднимая ладонями ее голову, пытался заглянуть в глаза.
— Лена, Леночка!.. Ты чего? Ну было бы, на самом деле…
Господи, она никогда еще не слышала у Димки Корнилова такого голоса. Он до какой-то глубины лучился заботой и нежностью, и от этого Лену просто накрыло жалостью к себе. Кажется, целых двенадцать лет, с того самого проклятого дня, когда она решила, что Димка ее предал, она не позволяла себе так плакать, считая слезы данью его подлости и скрывая их за маской надменности. А сейчас разрыдалась от самой души, обхватив Димкину шею, уткнувшись ему в плечо и не обращая внимания ни на неудобство позы, ни на то, что эти самые двенадцать лет, возможно, исключали ее право на такие объятия и его утешение. В конце концов, своим побегом она весьма усложнила ему жизнь, добавив в нее СИЗО и незапланированного ребенка. И пусть, конечно, только сам Димка отвечал за свои поступки, не поверь Лена Жнечкову, не поддайся своим сомнениям, весь месяц их отношений твердящим, что Димка Корнилов не мог влюбиться в Ленку Черемных, — все могло быть совсем по-другому. И Кирилл был бы Лениным сыном, и никакая Енакиева не встала бы между ней и Димкой, и, быть может, в этом году они отмечали бы двенадцатую годовщину своей свадьбы, а не ненависти, и по всем этим потерям Лена сейчас убивалась, понимая, что выглядит глупо, но не в силах справиться с потерями и неправильным выбором. Зря, зря Димка на нее не злился, взваливая всю вину на себя. Она была виновата ничуть не меньше, и об этом тоже плакала, очищаясь, освобождая душу от прежней гадости, позволяя себе простить и снова открыться. Что, на самом деле, значил этот Димкин стародревний секс с Енакиевой, если он говорил о ней с таким пренебрежением? Что значил его спор, если даже спустя двенадцать лет он расплачивался за него со Жнечковым? Что значили все на свете обиды, если сейчас Димка обнимал, утешал, гладя по спине, пережидая Ленину бурю и ни словом не намекнув на то, что у него наверняка затекли ноги, и болит рука, и намокло плечо под этой дурацкой спецовкой — и кто только закупил для охраны подобные уродливые куртки?
— Ох, Димка!.. — выдохнула сразу все свои чувства она, а он только крепче сжал руки.
Словно из юности, когда Ленку однажды пристыдила за испортившиеся оценки классная, а она после плакала на Димином плече, проклиная все на свете контрольные и всех на свете учителей, которые замордовали бедных учеников, не давая вздохнуть. Дима что тогда, что сейчас не умел утешать, только понимал, что Ленке надо выплакаться, а потому упорно, но совершенно тщетно давил все разрастающееся желание просто впиться ей в губы, увлечь за собой в этот омут страсти и заставить забыть все свои горести и обиды.
В прошлый раз получилось, но тогда он был молод, самоуверен и горяч. Да и отвлекать — это не искупать собственные грехи. А с искуплением дело обстояло еще хуже, чем с утешением.
— Ох, Ленка, — только и усмехнулся Дима и с удовлетворением услышал на своем плече и ее смешок. Пусть пока немного мокрый, но уже наконец-то похожий на тот, какими Черемуха баловала его в юности. И на душе стало чувствительно светлее.
— Замучила тебя, — немного виновато, но без прежнего одуряющего льда произнесла она, и Дима снова усмехнулся: замучила, Черемуха. Только вряд ли знаешь истинную причину. — Извини, — неловко и как будто неохотно отодвинулась от него она. — Я не думала… что это на самом деле так глубоко…
У Димы занялось в груди нежностью. Вот же дурочка!
— Лен, — он с трудом поднялся на затекшие ноги и предупредил ее новые угрызения совести, так и читающиеся на Ленкином лице. — Давай, хватит извиняться. Ты и так уже сегодня план перевыполнила, а я, сама знаешь, не любитель таких вещей.
Лена кивнула: знала, помнила. Но что делать, если она после двенадцати лет обвинений в Димкин адрес теперь чувствовала виноватой именно себя? Еще и каждый взгляд на его разбитое лицо напоминал о том, что он за нее подрался, а она в ответ…
Черт! Дура неадекватная! А Димка еще требует не извиняться!
Она тоже встала, в волнении зажав одной рукой запястье другой. Заставила себя поднять на него глаза. Димка ждал, явно считав ее настрой. Лена глубоко вдохнула, не зная, как лучше начать.
— Дим, я не буду больше извиняться, раз ты не хочешь, но я сегодня обидела тебя и должна… — она запнулась, поставив себя в тупик, и решила продолжить уже с другого: — Я пойму, если после моей выходки ты не захочешь остаться в «Автовладе»…
— Захочу, — на этот раз уже Дима не дал ей договорить и пожал плечами. — Даже если ты не поймешь.
