– Вы давно разошлись? – спросила Дин, как только я перестала внутренне ерзать.
– С кем?
– С Андреем.
– Несколько лет. Мы давно развелись фиктивно, когда Димка уезжал, чтобы я получила его жилплощадь. А потом… Ну потом было разное, Валера появился позже. Длинная история.
– Валера – это кто?
– Он должен завтра прилететь, увидишь. – Я знала, что он завтра прилетает, но мать своими глупостями вселила в меня странную неуверенность.
– Долго ехать?
– Еще две остановки.
– Совсем не помню Москву. Это что-то психиатрическое, мне кажется, в одиночку мне не добраться до Парка культуры. То есть пешком, наверное, дойду, хотя это долго, улицы я чувствую, а метро мимо…
– Почему ты спросила про Андрея?
– Слишком реагируете друг на друга. Может быть, не все умерло?
– Скажу тебе, положа руку на гениталии, умерло все, ради чего когда-то стали жить вместе. Какие-то вещи другие остались, но в родственном диапазоне.
– Он хорошо смотрится.
– Это его и сгубило.
– Пошел по рукам?
– Хуже. Не выбился в заметные пианисты и теперь ищет виноватых. А ведь все было для этого… кроме работоспособности. Конечно, если б ему попалась жена попроще, смотрела бы в рот, он двигался бы быстрее на этом топливе. Но я же не виновата, что мне было интересней работать самой, чем облизывать его комплексы. Он же это видел, когда женился. А теперь выясняется, что и пианистской школы у нас в стране нет, и все серьезные педагоги эмигрировали, и все конкурсы коррумпированы…
– Звезда возникает не «в силу», а «вопреки».
– Да какая уж там звезда… Красивый, несчастный, интеллигентный, инфантильный, десятки сексуально необслуженных сирен будут петь ему про его незаурядность, и этим он будет кормиться всю «одиссею».
– А тебе не приходило в голову, что ты могла его просто сломать своими железными ручками? – спросила Дин как-то уж очень торжественно.
– В процессе ломания участвуют двое, и он устраивает обоих. И кстати, мужик и баба не на равных; если есть дети, мужик сделает ручкой и общество поймет. А баба будет бегать между детьми и самолюбием и выберет детей. Когда у меня девки были маленькими, я от Андрея много чего проглотила. И гастроли по месяцу, и вспышки звездной болезни, и списки баб…
– Хочешь сказать, что списки его баб были длиннее списков твоих мужиков? – Однако у нее было полное досье на меня. Димка оказался неожиданно болтлив.
– Не были, но при этом я везла на себе и детей, и хозяйство, и живопись.
Базар художников и скульптуры произвели на Дин глубокое впечатление. Еле удалось утянуть ее внутрь здания и дотащить до первой выставки, на которой торчал скучающий автор – знакомый авангардист.
– Моя инсталляция посвящена женщине, – начал он, тыкая пальцем в черно-белые фотографии своей голой увядшей жены в совершенно противопоказанных ей эстетикой ракурсах. Ракурсы были от крупногенитальных до снятых с высоты птичьего полета. – Вот эта называется «Земной шар вылезает из влагалища». Художественный дискурс этой акции…
– Извини, мы спешим, – ринулась я в соседний зал. От слова «дискурс» на меня всегда веяло валютой, жульничеством, дилетантством и половыми проблемами. Искусствоведы намекали, что главное – быть модным, а не профессиональным, что готовы простить ремесленную оснащенность, если я к картине прицеплю скамейку или собственный бюстгальтер, произнесу слово «дискурс» и начну мелькать в тусовке.
Статьи о том, как публично онанировал один художник и бегал голым другой, занимали в прессе больше места, чем вся остальная культура, вместе взятая. Я была старомодна и на хлестаковщину раздражалась. Для себя я считала, что «главное действующее лицо в картине – свет» и что «наблюдатель и увиденное, переплетаясь между собой, образуют фактуру шедевра». А вся эта маргинальная компашка со схваченными средствами массовой информации, спонсорами и затхлой энергетикой вызывала у меня физическую брезгливость. Я никогда не понимала, почему, например, «изобразительная некрофилия» – форма протеста против истеблишмента, а не форма заказа истеблишмента.
Меня манила здоровая чувственность, и я смотрелась среди этих, классно считающих дивиденды в процессе собственного распада, как слон в посудной лавке. Сначала меня презирали, потом изучали, теперь боялись.
Во втором зале некто смурной и бородатый продавал шитые из бархата и тесьмы полотна с названиями более многозначительными, чем изобразительная сторона. Третий зал был увешан крупными портретами целителя Порфирия Иванова, набит его фанатами, прилавками с книгами, проповедующими учение, и видиками, крутящими кино про то, как могучий старикан в могучих семейных трусах входит в могучие воды зимней реки.
Несколько залов с приличными работами в основном эсэнгэшных ребят, потом мы сломались и пошли в бар.
– Одна большая психушка, – сказала Дин горько, – хочется позвать бульдозеры и все уничтожить.
– Эстетика переходного периода, – промямлила я.
– У вас вся жизнь – переходный период, – фыркнула Дин.
– У тебя как будто нет? – ответила я.
– У меня уже нет, я уже адаптировалась.
– Что ж ты тогда так болезненно реагируешь на наши трудности?
– Хочу и реагирую!
– Сегодня определяет конкуренция не художественных, а промоутерских талантов. – Я вспомнила о приятельнице-филологине, которую пристроила раскручивать известного постмодерниста. За определенную сумму в месяц она должна была организовывать по статье о нем раз в неделю в приличных изданиях. Он устраивал публичную акцию поедания, растерзания, закапывания или валяния цветов, чучел, манекенов и людей, засвечивался изо всех сил, и его мазня раскупалась за бешеные бабки.
– Все как в Америке. Ненавижу! – сказала Дин. – А почему бы тебе не завести промоутера?
– Знаешь, одного военнопленного немца в лагере спрашивают: «Для чего ты качественно работаешь? Тебе же не платят!» А он отвечает: «Хочу остаться немцем!»
Мы пили коньяк и ели импортные полуфабрикаты, выдаваемые, особенно по цене, за ресторанную кухню.
– У нас за эти деньги три раза можно хорошо пообедать, – не сумела промолчать Дин.
– А у нас нет.
– Так почему вы все же разошлись с Андреем?
– А зачем тебе?
– Изучаю российскую жизнь в отдельно взятой семье.
– Ну, как у всех: перестройка, путч, победа, экономический шок. Все как у людей…
– Но не все же развелись?
– Все, кто попытался начать новую жизнь. Коэффициент морали в семье прямо пропорционален коэффициенту морали в государстве, семьи начали жить по новым правилам, по старым пришлось бы умереть с голоду, все начинали новую жизнь, надевали новые лица.
