До 36-го года по улицам Ленинграда, как по улицам Петербурга, ходил странный человек, бормочущий стихи совсем о другом городе:
"Когда мне говорят Александрия,
Я вижу бледно-багровый закат над зеленым морем,
Мохнатые, мигающие звезды
И светлые серые глаза под густыми бровями
Которые я вижу и тогда,
Когда не говорят мне Александрия".
И словно строчки стиха, возникают в моем мозгу названия его книг: "Нездешние вечера", "Александрийские песни", "Форель разбивает лед".
Город серый и сердитый,
Ломкий воздух, зимний сплин…
199
Здесь живет поэт забытый
По фамилии Кузмин.
Он огни Александрии
Видит в северных снегах,
И форели золотые
Бьются в невских берегах.
И никто-никто не знает
(Ведь чудес на свете нет),
Что проспект пересекает
Божьей милостью поэт.
Он и мухи не обидит,
Он и ветру не соврет,
И никто-никто не видит,
Что сегодня он умрет.
Не сойдемся на поминки,
Слово некому держать…
Лишь стихи на черном рынке
Будут снова дорожать.
А еще жили в Ленинграде обериуты (Общество реального искусства и «у» для забавы). Теперь их изучают во всем мире, кроме нас.
Я восхищаюсь ими, но пишу это слово через «е». Вывести неуклюжее «э» (обэриуты) рука не поднимается. Хотя я понимаю: это была шутка.
Олейников умер, Хармса и Введенского убили. Кто же остался?
Неплохо начинал Виссарион Саянов. Помню его молодую строфу:
"Много было звонких песен, токмо
Где же ты, заветная Олёкма?
Нищая, хоть оторви да брось,
Золотом прошитая насквозь".
Сын богатого золотопромышленника, культурный человек, знающий несколько языков, он всю свою жизнь потратил на то, чтобы — Боже упаси! — не выделяться, не казать-
200
ся интеллигентным. Талант его быстро растворился в винных парах. И все (в дальнейшем бесцветное) творчество этого неудачника перекрыла написанная кем-то лихая эпиграмма:
Видел я Саянова —
Трезвого, не пьяного.
Трезвого? Не пьяного?
Значит, не Саянова.
А, впрочем, почему я назвал его неудачником? До самой смерти он был членом Правления, постоянно печатался. Вероятно, он считал себя счастливым. Ведь люди находят счастье в разном: кому нужны вершки, а кому корешки.
И теперь — только б не забыть! — нужно мне назвать для полной картины двух замечательных переводчиков: Лозинского, без которого не было бы у нас "Божественной комедии", и, конечно же, Гитовича — с его прозрачными, необыкновенно умиротворенными переводами Ли Бо:
Плывут облака
Отдыхать после летнего дня,
Стремительных птиц
Улетела последняя стая.
Гляжу я на горы
И горы глядят на меня…
И долго глядим мы,
Друг другу не надоедая.
Что ж, не такая уж бедная моя ленинградская поэзия — ведь я еще пропустил Мандельштама.
Но в Союзе писателей заправляли одни подонки, а эти все находились на отшибе — настолько на отшибе, что происходили курьезы.
Писатель Михаил Димиденко, здоровяк и обжора, только что приехавший в комаровский Дом творчества, сидел в столовой и с грустью доедал второе.
В стороне, у окна, он заметил седую женщину, неохотно ковырявшуюся в тарелке.
201
Димиденко подошел к ней, держа в руке стакан, и пробасил:
— Бабуля, махнем компотик на котлетку?
Это была Анна Андреевна Ахматова.
Жизнь рассказывает нам свои анекдоты и они ничуть не хуже анекдотов, придуманных людьми.
Сейчас в Ленинграде — на мой взгляд — три настоящих поэта (говорю о тех, кого печатают).
Виктор Соснора. Его прислали ко мне как графомана. Но его ранние стихи сразу поразили меня оригинальностью и широтой взгляда.
"И этот жирный голубь — птица мира?" — недоумевал он, когда по всей земле, и особенно у нас, бушевал голубиный психоз, сделавший эту птицу чуть ли не священной.
Писал он торопливо, лихорадочно. В комнате его на бельевых веревках висели тетрадочные листы со стихами, зажатые прищепками.
А через два месяца после нашего знакомства — публикация в «Литературке», изумительный древнерусский цикл.
"И сказал Гзе Кончак:
Если сокол в гнезде
Зачах,
Краснощекую сочную девицу
Мы положим около сокола;
Никуда он тогда
Не денется,
Так и будет валяться
Около.
И сказал Кончаку Гза:
Ты держи начеку
Глаза.
Бабу соколу не подсовывай,
Половчанки к русичам слабы.
Убежит половчанка с соколом,
И не будет
Ни князя,
Ни бабы".
202
И перед стихами — восторженная предпосылка Асеева.
Асеев, в частности, писал: "Молодые слесари будущего…"
Ну какой же Соснора слесарь? Такой же, как Новелла Матвеева — пастушка.
Не получилась эта подделка. Не захотели. А ведь какой красной улицей покатилась бы их судьба.
Виктор очень болен. Кажется, он где-то облучился. Он рассказывал, что у него были язвы, в которые входил кулак.
Это всегда грустный, бескомпромиссный человек. Он послал письмо Съезду писателей одновременно с Солженицыным.
О своем телефонном друге — Галине Гампер — я напишу отдельно. Приведу лишь одно ее стихотворение, чтобы показать, до каких трагических высот она подымается:
Теперь и в похвалах, и в брани,
И в снах, и просто в болтовне,
Из разных словосочетаний
Все чаще сочетанье "не".
Не хватит сил, не верь, не рад,
Не будет, нету, неприлично, —
Как будто кто-то бьет в набат
На пыльной площади столичной.
И я, теряя суть и толк,
Уже почти сходя с ума,
Твержу: не дом, не дым, не волк,
Не ночь, не день, не я сама.
И третий, Александр Кушнер — о нет, не третий, первый: мой вечный соперник, моя поэтическая любовь.
Был приход поэта странен.
Он вошел, смиряя шаг,
Пряча крылья за плечами
Под потрепанный пиджак.
203
Он сидел обыкновенный
(Я-то знал, кто он такой),
Лишь мелькал огонь мгновенный,
Как зарница над рекой.
Зарывались мысли наши
В слой словесной шелухи,
И тогда сказал я: "Саша,
Почитали бы стихи!"
В запрокинутом затылке
И в широком жесте — взрыв,
Дух рванулся из бутылки,
Заклинанье подхватив.
Он стоял в красе и в силе —
И знаком, и незнаком.
И тревожно бились крылья
Под высоким потолкомБыл приход поэта странен.
Он вошел, смиряя шаг,
Пряча крылья за плечами
Под потрепанный пиджак. Он сидел обыкновенный
(Я-то знал, кто он такой),
Лишь мелькал огонь мгновенный,
Как зарница над рекой.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
