Кузен вскинул голову. Он был в траурном костюме, рыжие волосы играли огнем в свете утреннего солнца. Мишель не отводил взгляда от жесткого, постаревшего лица, пока катафалк не свернул на боковую аллею, к семейному склепу.
Терраса ресторана La Cantine Russe выходила на Сену. Вечера в конце лета были сумрачными. Эйфелеву башню, напротив, после капитуляции освещать прекратили, но большие, черно-красные флаги, со свастиками, были видны и отсюда, с Правого Берега.
Федор выбрал русский ресторан, потому что его держал знакомый. При жизни Аннет, Федор никогда ее сюда не водил. Он пришел на набережную к закрытию заведения. Его, без единого слова, провели к столику. Хозяин принес меню, но Федор попросил: «Водки мне дайте». Он сидел, перед хрустальным фужером для шампанского, перед медленно пустеющей бутылкой:
– Я водку дома пил…, – Федор затянулся сигаретой,– когда…, – дальше думать он не хотел. На спинку стула он повесил старую, потрепанную кожаную сумку. Федор купил ее в каком-то захудалом городке, у подножия Скалистых Гор, десять лет назад. Закончив строить синагогу, в Филадельфии, Федор решил отправиться на следующий заказ, в Сан-Франциско, не поездом. Купив подержанный форд, он проехал всю Америку, из конца в конец. В Чарльстоне, Федор увидел синагогу, где, когда-то работал раввин Джошуа Горовиц. Он добрался до Йеллоустонского парка и Большого Каньона:
– Я Аннет обещал показать Америку…, – едкий дым щипал глаза, но Федор их не вытирал, – не успел. Я ничего не успел. Почему я был такой дурак, почему поддался на провокацию этого…, фон Рабе…, – Федор вспомнил, как рассчитывался, в простом магазине, где шумели ковбои:
– Я рассказывал Аннет о гейзерах. Мы собирались взять палатку, поехать в Скалистые Горы…, – в сумке лежало все, что у него осталось, короткий клинок, с украшенной алмазами и сапфирами рукоятью, икона Богородицы, в серебряном окладе, и две книги, Достоевского и Пушкина.
Федор вспомнил крохотный, тускло блестящий золотом крестик:
– Бабушка Марта мне его отдала…, – он махнул рукой: «Не стоит, и думать о нем». Федор не хотел возвращаться в Сен-Жермен-де-Пре, где все напоминало об Аннет. Квартиру на рю Мобийон перевернули вверх дном. После похорон он сказал мадам Дарю:
– Позаботьтесь о книгах, пожалуйста…, – Федор тяжело вздохнул, – и если месье Намюр зайдет…, – он помолчал, – передайте мой телефон…, – Федор снял номер в дешевой гостинице, на Монмартре. Он пил каждый день, в ближних барах, почти до рассвета. Поднимаясь по узкой лестнице, покачиваясь, он открывал дверь номера. Федор, не раздеваясь, падал на кровать. Ему снилась Аннет. Он видел седину в темных волосах, слышал знакомый голос: «Не успеешь».
Просыпаясь, он тянулся за бутылкой водки, рядом с кроватью. Шторы в комнате он задернул. Он не мог работать, не мог взять карандаш. Федор попытался набросать какое-то здание, но вместо этого стал рисовать портрет Аннет. Отшвырнув альбом, он вернулся к выпивке.
Кузена он не видел, с рю Мобийон в гостиницу никто не звонил. У Федора хватило сил дать телеграммы в Стокгольм и Нью-Йорк, сообщая Регине и дяде Хаиму о смерти Аннет. Он предполагал, что на рю Мобийон пришли ответы, но Федор не хотел их читать. Он вообще никого не хотел видеть.
Он вспоминал, сухой голос немецкого офицера, в Дранси:
– К сожалению, мадемуазель Аржан скончалась, в результате несчастного случая. Заключение врача…, – немец зашелестел бумагами, Федор стоял, сжав кулаки. Всю дорогу до Дранси, он не верил, тому, что услышал в префектуре, повторяя себе:
– Ошибка. Ее перепутали. Не может быть, я сейчас ее увижу…, – он увидел Аннет в подвальном морге немецкой военной тюрьмы, под холщовой простыней, с лиловым штампом. Федора заставили подписать какие-то бумаги, проверив его французский паспорт. Врач сказал:
– Сожалею. Неудачное падение, такое случается…, – о фон Рабе Федор не стал спрашивать. Он понял, что не может больше ни о чем думать, кроме Аннет.
– Мне надо похоронить ее, маму…, – сказал себе Федор, – все остальное потом…, – потом началась водка.
У него случалось подобное, в Берлине, семнадцать лет назад:
– Тогда она просто ушла…, – Федор смотрел на очертания Эйфелевой башни, – Анна. Просто ушла. Может быть, она жива. Какая разница, мы с ней больше никогда не встретимся. И с Аннет никогда…, – в Берлине его спасла работа, а сейчас и работы не было.
– Я ничего не хочу, – он медленно пил водку, будто это была вода, – ничего. Мне все равно, что случится дальше…, – ночами, на Монмартре, Аннет появлялась в его снах. Она обнимала его, прижимая к себе, он целовал смуглые плечи, Аннет шептала что-то ласковое. От ее темных волос пахло цветами. Он проводил губами по стройной, длинной шее, слышал ее сдавленный, короткий, сладкий стон. Он открывал глаза:
– Моя маленькая…, маленькая…, – Федор вспоминал прошлую весну. У Аннет закончились съемки, он делал ремонт в буржуазном особняке, в Фобур-Сен-Оноре. На выходных Федор взял лодку и повез Аннет на остров Гран-Жатт.
– Все вокруг цвело…, – он видел зеленую траву, белые лепестки яблонь, слышал перебор гитарных струн:
– Я ей пел песню…, – Федор поморщился, – отец ее любил. Мама ее хорошо играла. И Анне я тоже это пел…, – Федор, даже, невольно, потянулся за гитарой:
Не для меня придет весна,
Не для меня Буг 9 разойдется,
И сердце радостно забьется
В восторге чувств не для меня!
Аннет попросила перевести слова. Он, улыбаясь, говорил, девушка обнимала его за плечи:
– Все для тебя, милый мой…, – темные волосы она украсила венком из полевых цветов, смуглые ноги в коротких шортах испачкала трава. Шелковая, светлая блуза обнажала начало шеи, она поцеловала рыжий висок: «Только для тебя, Теодор, всегда…».
Опустошив бутылку водки. Федор повернулся к выходу с террасы. Он вздрогнул, увидев знакомые, белокурые волосы. Кузен стоял с бутылкой Smirnoff. Берет, он снял, но был в старой, измазанной красками куртке.
– Спасибо, – вежливо сказал Мишель хозяину ресторана, – дальше я сам.
Пройдя к столу, он уселся напротив, спиной к реке. Мишель смотрел на обросшее рыжей щетиной, усталое лицо. Голубые глаза заплыли и поблекли. Кузен потянулся за пачкой «Голуаз», сильные, длинные пальцы тряслись. Теодор, несколько раз, безуспешно, щелкнул зажигалкой. Мишель, протянув руку, чиркнул спичкой. Набережная была пуста. На противоположном берегу, иногда, проезжали машины.
Забрав у него бутылку, выпустив дым, Теодор закашлялся: «Как ты меня нашел?»
– Ты меня сюда приводил, совершеннолетие отмечать…, – водка полилась в фужер:
– Я вчера слушал британские новости, Теодор…, – Мишель, осторожно, вернулся в Сен-Жермен-де-Пре, в апартаменты. Он забрал из кладовки жестяную банку, с взрывчаткой. Мишель выпил бутылку вина, закусывая оставшейся черной икрой. Новости были не британские, а из Нью-Йорка. Лондонское радио правительство Петена глушило.
Мишель пил водку, почти не чувствуя вкуса, слыша запись глухого, усталого голоса Черчилля:
– Никогда еще в истории человеческих конфликтов столь многие не были обязаны столь немногим…, – выступая в палате общин, премьер-министр говорил о британских летчиках. Мишель сидел у радиоприемника, вспоминая кузена Стивена:
– Мы не знаем, жив он, или нет. Надо дойти до рю Мобийон. Мадам Дарю сказала, что Теодор телеграммы отправлял. Может быть, ответы пришли…, – у Мишеля в кармане лежала записка с телефоном кузена на Монмартре. Он не хотел, как выразился Мишель, говоря с Итамаром и Розой, ходить туда раньше времени:
– Пусть оправится…, – они встретились в простом ресторане, на Монпарнасе, – хотя, – помолчал Мишель, – не знаю, сколько это займет…, – фон Рабе в городе не видели. Мишель подумал, что немец мог поехать, на юг, в По, где хранился Гентский алтарь.
Итамар отправил девушек в Марсель, дав телефоны своей группы. Они с Розой уезжать отказались:
– Если фон Рабе не найти, – мрачно сказала мадам Левина, – то надо начать с другого нациста…, – в темных глазах Мишель увидел холодную, спокойную ненависть:
– Все равно, – девушка затянулась сигаретой, – он сказал фон Рабе об Аннет, в ресторане. Если бы ни он, ничего бы, не случилось…, – никто из них, конечно, не поверил истории о падении в камере. Роза кивнула на улицу:
– Ты видел афиши…, – губы в помаде брезгливо скривились, – это дело рук петэновцев. Надо дать им понять, что мы не шутим…, – острые ногти, в лаке цвета крови, лежали на скатерти, – хватит предупреждений…, – Мишель замялся:
– Итамар, тебе девятнадцать лет. И Роза, вряд ли тебе стоит…, – Мишель хотел показать афиши Теодору.
– Без меня у вас ничего не получится, – отрезала мадам Левина, – и не думай…, – она залпом допила кофе, – я сюда вернусь, в Европу…, – Итамар заметил: «Мне девятнадцать, но я подобное делал».
