– Хайю лейлот, ани отам зохерет…, – песня была о юноше, вспоминавшем девушку, возлюбленную, сшившую ему рубашку:
– У англичан тоже такая мелодия есть, старая…, – Циона знала, что у них есть родня в Англии, но видела семью только на фото. Дядя говорил, что они никакого отношения к британским оккупантам не имеют:
– Я вообще никого не встречала, – поняла Циона, – только раввина Горовица. Он жил в Каунасе, Авраам тоже туда ездил. Он мне расскажет все новости…, – спины хора закрывали от нее зрительный зал.
Увидев проблеск рыжих волос на сцене, Авраам, невольно, улыбнулся:
– Как будто бы и не уезжал…, – он подхватил из корзины гроздь сладкого винограда. Авраам был в штатском костюме, без пиджака, в запыленных, грубых ботинках. Они с группой успели сесть на корабль в Салониках, до начала итальянской оккупации Греции. Из Бейрута они пошли пешком, через горы. Устроив ребят и девушек в северных кибуцах, Авраам поймал попутный грузовик на юг.
Охранники на посту, в Кирьят Анавим, обрадовались:
– Только праздник начался, ты вовремя. А у нас…, – Авраам отмахнулся:
– Все потом. Хочу выпить и потанцевать. Надеюсь, появились новые девушки…, – охранники, переглянувшись, уверили его: «Сам увидишь». Бросив пиджак на топчан в комнате, Авраам напомнил себе, что завтра надо забрать почту, из канцелярии. Подумав о Регине, он покрутил рыжей головой:
– Не бежать же мне было, за ней. Она приняла решение, это ее выбор. Она права, нельзя жить с человеком, который тебе не нравится. Это не одна ночь, здесь можно не думать…, – он усмехнулся: «Я и не буду».
Рядом с госпожой Эпштейн, Авраам заметил незнакомую, темноволосую девушку. Тяжелые локоны падали на плечи, в белой рубашке. Тихонько присвистнув, он пробрался на пустое место, рядом. Она курила папиросу, смотря на сцену. Авраам увидел густые ресницы, темно-красные губы, поднимающуюся на высокой груди, расстегнутую блузу. От нее сладко пахло пряностями:
– Хочешь винограда? – шепнул Авраам, наклонившись к ней: «Как тебя зовут? Ты новенькая?»
Длинные пальцы отщипнули ягоду. На губах блестел сок, она облизнулась. Темные, большие, спокойные глаза, посмотрели на него. Девушка улыбалась:
– Роза, – она, медленно, положила еще одну ягоду между пухлыми губами. Авраам провел рукой по загорелому колену, поднимаясь выше, она раскусила виноград. Красный сок потек по круглому подбородку, на стройную шею. Авраам велел себе потерпеть:
– После танцев я ее уведу к себе. Роза…, У нее немецкий акцент…, – он обнял девушку за талию. Роза покосилась вниз, но ничего не сказала:
– Вот и доктор Судаков, – усмехнулась, про себя, девушка, – не зря мне его Мишель показывал, в альбоме. И Аннет его описывала. Посмотрим…,– она ощутила его горячие, настойчивые пальцы, – посмотрим, что будет дальше…
Хор запел «Атикву», все встали. Авраам уверенно, по-хозяйски взял ее за локоть.
Гимн закончился. Циона крикнула, от фортепиано: «Танцы!».
На утоптанной, земляной площадке дети кибуца, обычно, занимались физкультурными упражнениями. Юноши принесли факелы, пристроив их на столбы с лампами. В Кирьят Анавим провели электричество, но кибуц настаивал на экономии. По ночам оставляли один фонарь, у ворот, где стояла будка охранников.
Госпожа Эпштейн, на шестом десятке, не танцевала. Она и шорты отказалась носить:
– Пусть в них молоденькие девчонки щеголяют…, – заведующая столовой ходила в крепких, холщовых брюках и просторной блузе. С утра до позднего вечера госпожа Эпштейн не снимала фартук. Кибуц просыпался рано. До рассвета в столовой появлялись работники молочной фермы. Завтрак, обед и ужин накрывали на три сотни человек, не считая детей. Заведующая командовала двумя десятками человек, менявшихся почти каждый день. Впрочем, хороших поваров, госпожа Эпштейн держала при себе:
– Людей надо кормить на совесть, – замечала она, – для этого мы сюда и поставлены.
В кибуце почти вся провизия была своей. Госпожа Эпштейн только получала из Тель-Авива, из оптовой компании, муку, для пекарни. Даже оливковое масло в Кирьят Анавим давили сами, на старом прессе, довоенных времен.
– До той войны его сделали. Отец Авраама его купил, по дешевке, и сюда привез, после основания кибуца…, – госпожа Эпштейн устроилась рядом с узловатым стволом оливы, на еще сухой траве.
В первый день праздника прошел первый дождь зимы, короткий, быстрый. Детей выпустили из классных комнат, в деревянном бараке. Они, смеясь, шлепали босыми ногами, по влажной земле. Малыши быстро забывали Европу, и начинали болтать на иврите. С подростками было сложнее. Дети из Германии, Австрии, Чехии, расставшиеся с родителями, приехавшие в Израиль одни, помнили штурмовиков Гитлера, свастики на улицах, и горящие синагоги. С началом войны мальчики прибавляли себе лет, чтобы записаться в еврейские батальоны. Все говорили, что собираются сражаться с Гитлером.
– Все да не все…, – госпожа Эпштейн затягивалась папиросой, – этот…, Яир, на праздник не приехал. И очень хорошо, иначе я бы опять ему сказала все, что думаю…, – в начале лета в Кирьят Анавим, на тайное совещание, собрались командиры Иргуна. Доктор Судаков тогда был в Европе. Женщин в комнату не приглашали, но госпожа Эпштейн принесла ребятам обед, из столовой. Некоторые гости бежали из британских тюрем, их фото висели у полицейских участков. Людям в Кирьят Анавим доверяли, но подпольщики не хотели показываться всем на глаза. Госпожа Эпштейн вошла в комнату, с кастрюлей куриного бульона, когда Штерн доказывал присутствующим, что евреям будущего Израиля надо пойти на переговоры с Гитлером.
Яир, откинув красивую, темноволосую голову, размахивал рукой:
– Нам нужны газеты, листовки, радиостанция. Мы получим средства путем налетов на банки, на магазины, принадлежащие британцам…, – комната зашумела.
Кто-то, скептически, заметил:
– В полиции, Яир, служат не только британцы, но и евреи. И в банках с магазинами. Ты хочешь убивать евреев, на земле Израиля, ради того, чтобы…
Лицо Штерна потемнело:
– Ради того, чтобы освободиться от гнета британцев, я готов пойти на все. Предложить помощь евреев, в борьбе Гитлера, против Лондона и его войск…, – крышка кастрюли звякнула. Штерн зашипел от боли, дуя на обожженную руку.
Грохнув кастрюлю на стол, госпожа Эпштейн подбоченилась:
– Навеки проклят еврей, идущий на сделку с врагом рода человеческого, с этим сумасшедшим. Вас покроют позором, как и тех, кто, в Европе, продает соплеменников за место у кормушки…, – они знали о юденратах, создаваемых немцами в оккупированных странах. Яир посмотрел на нее сверху вниз:
– Евреи галута веками были в рабстве. Они не знают, что такое пепел и кровь Масады, стучащие в наши сердца…, – Штерн сжал кулаки:
– Евреи, сотрудничающие с британцами, достойны смерти…, – госпожа Эпштейн смотрела на круги танцующих.
Фортепьяно сюда было не принести, звенели скрипки. В центре площадки разожгли высокий костер. Она нашла глазами рыжую голову Авраама Судакова:
– Вернулся. Он, вроде бы, разумный человек. Не станет участвовать в этих…, -заведующая столовой поискала слово, – мероприятиях Штерна. Итамар пока оправляется, тоже не полезет на рожон…, – девчонки смеялись, ведя за собой хоровод ребятишек:
– Двенадцать лет…, – госпожа Эпштейн покачала головой, – а обе стреляют, трактор водят, за руль грузовика просятся…, – она присматривала за Цилой Сечени, как и за всеми сиротами. Девчонка быстро освоилась, начала говорить на иврите, и подружилась с Ционой:
– Они похожи, – госпожа Эпштейн полезла в карман блузы, за полученным сегодня письмом, – Цила только ростом ниже. Итамар хороший парень, ее не обидит. Они поженятся, через четыре года, если Итамар жив, останется…, – Роза танцевала рядом с Авраамом.
Госпожа Эпштейн привыкла судить людей по делам. Роза Левина ей нравилась. Девушка не боялась работы, не жаловалась, что делит комнату с двумя другими, была аккуратна и отлично готовила. Она пожимала плечами:
– В Кельне мы прислугу держали, фрау Эпштейн, а в Париже оказались в двух комнатах, в бедном районе. Мне шестнадцать исполнилось, встала к плите, занялась уборкой. Отец и мать болели, их переезд подкосил…, – Роза знала, о чем думает госпожа Эпштейн, глядя на обедающих детей. Однажды, убирая со столов, Роза тихо сказала:
– Нам повезло. У меня были соученики, в еврейской гимназии, подруги. Где они сейчас? Это как с Аннет…, – девушка тихонько всхлипнула. Она рассказала госпоже Эпштейн о смерти мадемуазель Аржан:
– Ее немцы убили…, – Роза стояла, с посудой в руках, – надо что-то делать, госпожа Эпштейн. Надо спасать евреев…, – оглянувшись, она шепотом добавила, – Итамар этим занимается, и весь Иргун. Надо воевать с Гитлером.
