– Ее немцы убили…, – Роза стояла, с посудой в руках, – надо что-то делать, госпожа Эпштейн. Надо спасать евреев…, – оглянувшись, она шепотом добавила, – Итамар этим занимается, и весь Иргун. Надо воевать с Гитлером.
– Надо…, – даже отсюда госпожа Эпштейн видела, что рука Авраама лежит где-то ниже талии девушки. Хору танцевали не парами, но доктор Судаков не отходил от Розы. Госпожа Эпштейн поджала губы:
– Надо ее предупредить. Я его два года знаю, поняла…, – она вздохнула, – как он к девушкам относится…, – госпожа Эпштейн ничего не говорила доктору Судакову. В ее обязанности не входило воспитывать взрослого человека. Она затянулась папиросой:
– Нравы…, Какие бы нравы ни были, не след так себя вести. Роза, конечно, замужем была…, – госпожа Эпштейн знала, что бывшего мужа Розы, коллаборациониста, казнило французское Сопротивление: «Поделом ему, – подытожила девушка, – не хочу это вспоминать».
– Поговорю…, – госпожа Эпштейн открыла конверт с лондонскими марками. Дочь писала раз в неделю, а летом прислала фотографии.
Дети, с Людвигом и Кларой, сидели в лодке, у пристани:
– Это Питер снимал…, – читала она ровный почерк, – он приехал отдохнуть, на выходные. Он очень устает, на заводах, и леди Кроу, на своей должности, тоже…, – Аарон, в семь месяцев, хорошо сидел, и рос спокойным ребенком:
– Рав Горовиц пока в Харбине, с еврейской общиной…, – госпоже Эпштейн, все время, казалось, что упоминая рава Горовица, дочь немного краснеет, – но скоро возвращается в Америку. Его младший брат лежал здесь, в госпитале, а потом провел несколько дней в Мейденхеде. Ребятишки от него не отходили. Мистер Меир научил Пауля играть в футбол…, – внуки тоже писали.
Адель и Сабина рисовали реку и особняк Кроу, вкладывали в конверты засушенные цветы:
– Милая бабушка…, читала госпожа Эпштейн, тщательно выписанные буквы, – я работаю в столярной мастерской. Мы ездим с папой на метро. Твой любящий внук Пауль…, – она отложила письмо:
– Кто спасает одного человека, тот спасает весь мир. А сколько рав Горовиц спас…, – дочь уверяла ее, что в Хэмпстеде не опасно, а в Ист-Энде, на верфях, были бомбоубежища.
– Провизию выдают по карточкам, огород и курятник очень помогают. Я учу девочек шить и вязать, чтобы не тратить деньги на одежду. Людвиг и Пауль едят на верфях, а мы обедаем в школе, со скидкой. Не беспокойся, милая мамочка, мы не голодаем…, – полковник Кроу, по словам дочери, во главе эскадрильи истребителей защищал столицу:
– Леди Августа очень милая девушка. Мы подружились, она раньше работала куратором, в Дрезденской галерее. Невозможно представить, что когда-то мы с Людвигом ездили в Дрезден, на выходные, рисовать. Августа ожидает счастливого события, в марте. Видишь, мамочка, война войной, а дети, все равно, рождаются. Его светлость герцог отдал замок под госпиталь, для выздоравливающих летчиков. Он говорит, что все равно там не появляется, незачем зданию простаивать…, – госпожа Эпштейн вздохнула:
– Дети, это хорошо, конечно. У нас тоже рождаются…, – спрятав письмо, она услышала взволнованное дыхание. Роза вытянула длинные ноги, привалившись к стволу оливы:
– Можно папиросу, фрау Эпштейн…, – она рассмеялась, – я свои потеряла, танцуя…
Девушка собрала пышные волосы на затылке. Спичка осветила румяные щеки, капельки пота на стройной шее, со следом поцелуя. От Розы пахло пряностями и мускусом. Темная, влажная прядь волос покачивалась над пылающим ухом:
– Как бы ты еще кое-что не потеряла…, – сварливо заметила госпожа Эпштейн, – голову, например…, – девушка томно улыбалась:
– Я думала, вы о другой вещи. То я потеряла в номере для новобрачных, в отеле «Риц»…, – ее губы на мгновение исказились. Тряхнув головой, Роза вскочила на ноги:
– Я знаю, что делаю…, – она убежала к хороводу, пробравшись через стайку детей. Ребятишки облепили госпожу Эпштейн:
– Лимонада! Можно лимонада…, – заведующая кухней прищурилась, но голова Розы пропала в толпе.
– Знает, что делает…, – кисло повторила госпожа Эпштейн. Она поднялась: «Пойдемте на кухню».
В коридоре барака было темно. Из-за какой-то двери, в отдалении, донесся женский голос:
– Иди, иди ко мне…., – Роза, неслышно, хихикнула.
Авраам прижал ее к стене, расстегивая рубашку:
– Ты с моими кузенами, виделась, в Париже…, – Роза рассказала, до танцев, о смерти мадемуазель Аржан. Авраам помрачнел:
– Если бы она…, Хана, уехала бы тогда в Израиль, ничего бы не случилось. Каждый еврей должен жить в Израиле…, – Роза узнала, что он виделся с графом Наримуне, в Каунасе. Девушка услышала о Регине, сестре Аннет:
– Она теперь графиня, – небрежно заметила Роза. Она увидела угрюмый огонек в глазах доктора Судакова:
– Она вышла замуж за не еврея. Хана…, мадемуазель Аржан, тоже, почти вышла, и видишь, чем все закончилось…, – Роза пока не привыкла к тому, что в Израиле все, даже незнакомые люди, обращаются друг к другу на «ты». Она вспоминала обеды в парижских ресторанах, благоговейный голос официанта: «Мадам Тетанже…». Роза слышала крик бывшего мужа: «Они еврейки, им не место в приличном заведении!». Она видела, как Тетанже свалился на испачканный кровью, персидский ковер, в их бывшей гостиной.
Аврааму она сказала, то же самое, что и всем остальным. Роза, пока что, не хотела упоминать о Сопротивлении, или о своих планах. Она закинула руки Аврааму на шею: «Я твоих кузенов и раньше встречала, в свете…»
– Светская львица…, – тяжелые волосы упали ему на руки.
Под ее шортами, под распахнутой рубашкой все было горячим и влажным. Авраам толкнул дверь своей комнаты, не отрываясь от красных губ, пахнущих виноградом. Пуговицы блузки застучали по деревянному полу. Комнату, в его отсутствие, убирали, здесь ночевали гости кибуца, но все равно, пахло пылью и запустением. Авраам прижал ее к себе, шепча что-то ласковое, на иврите. Он мог бы говорить с Розой и по-французски, и на немецком языке. Услышав ее акцент, Авраам сказал себе:
– Надо ей помочь. Она станет моей подругой, настоящим жителем Израиля. Она буржуазная девушка, но я ее изменю. Регина тоже могла бы измениться, но выбрала другую дорогу…, – Регина была далеко, а Роза оказалась рядом. Она рассмеялась, увидев гроздь винограда, в его руке:
– Пригодится. Иди ко мне, иди…, – Авраам увидел, себя, четырнадцатилетнего, ночь на берегу озера Кинерет. Он забыл, как звали ту девушку, но, обнимая Розу, услышал песню:
– Были ночи…, Юноша обещает построить дом, для любимой, а она хочет сшить ему рубашку…, – он почувствовал жесткие, исколотые иглой кончики пальцев:
– У нее…, мадемуазель Аржан, такие были. Роза в прачечной починкой одежды заведует. Я дурак, она вовсе не буржуазная девушка. Она наша, наша…, – топчан скрипел, раскачивался. Откинувшись к стене, она раздвинула безукоризненные, длинные ноги, гладя его по голове. Он слышал сдавленный стон, все вокруг пахло виноградом, на вкус она была такая же, сладкая, кружащая голову. Роза царапала ногтями шерстяное, грубое одеяло. В открытое окно доносилась музыка, светили звезды, отражаясь в темных глазах.
– Как хочется дома…, – внезапно понял Авраам, – дома, с ней…, С Розой…, – волосы разметались по одеялу, он целовал тонкую щиколотку, у себя на плече. Девушка выгнулась, закричала, закусила губы, одним легким движением очутившись на четвереньках. Он целовал горячую спину, топчан шатался, опасно двигаясь. Раздался хруст, ножка сломалась, они даже не обратили на это внимания. Оставались стены, гроздь винограда, оставался сок на его губах, ее шепот:
– Хорошо, хорошо с тобой…, – Авраам не хотел сдерживаться, но Роза помотала головой:
– Потом…, Не сейчас…, – она опустилась на колени, посреди обломков топчана. Авраам застонал, тяжело дыша. Он и не помнил, когда ему было так хорошо.
Авраам кормил ее виноградом, вкладывая ягоды, губами, в ее искусанные, пухлые губы. Она была вся потная, близкая, жаркая. Он сомкнул руки пониже ее спины:
– Хочу от тебя детей, Роза. Много. Будешь моей подругой…, – Авраам ни разу, никому подобного не говорил. Он даже испугался, на мгновение, но справился с собой: «Это, правда. Так оно и есть…»
– Я люблю тебя, Роза…, – девушка наклонилась над ним, Авраам вздрогнул:
– Всего лишь свет, отражение…, – темные глаза играли прохладным, спокойным огнем. Она закрыла ему рот поцелуем: «У нас вся ночь впереди…»
– И еще много ночей. Вся наша жизнь…, – счастливо подумал Авраам, переворачивая ее на спину, устраивая на пиджаке.
После смерти барона Эдмона де Ротшильда, шесть лет назад, жители улицы Рехов Ха-Ам, в центре города, подали прошение об ее переименовании. Она стала бульваром Ротшильда. Деревья, в центре улицы, пока не выросли, но траву аккуратно поливали. После первых дождей газоны зазеленели, владельцы кафе вынесли столики наружу. В октябре, можно было не прятаться от палящего солнца. По вечерам на тротуарах было не протолкнуться от шумной толпы, молодые деревца украшали электрическими лампочками. Светились вывески заведений, ларьки торговали пивом, лимонадом, и мороженым. На траве валялась шелуха от семечек, пахло горьковатым кофе, табачным дымом, соленым ветром, с ближнего моря.
