Вот он встал, взял молоток, подошел к стене и вогнал в свежеокрашенные доски три четырехдюймовых гвоздя в ряд. Затем он пошел в другой конец комнаты и скрылся из виду. Я поставил лампу рядом с кирпичами и тут же обрушил проклятия на голову отряда Thusanoptera: оба кирпича были покрыты сонмищами прилипших блядских мотыльков. Я столкнул кирпичи с крыльца в пыль.
В гостиной Па вновь уселся на стул и принялся с гордостью созерцать побеленную стену. Черный Ублюдок, смазанный и требующий пищи, висел на вбитых гвоздях всеми своими тридцатью фунтами, оскалив челюсти, достойные ископаемого хищника.
Я ловко прихлопнул ладонью крылатую тварь, подумав при этом: «Вот вам за кирпичи!», а затем мне пришло в голову, что минуло уже две недели с тех пор, как мы отправили Ма поплавать. Целых две недели мы просидели в нашей лачуге, отгоняя тучи алчущих крови комаров. Па словно чего–то ждал, прежде чем побелил стену–убийцу. И даже сейчас, влипший в топкую грязь, словно та мошкара, что влипла в побелку на кирпичах, я по–прежнему так и не понимаю, почему он медлил.
Время наших простых радостей, время нашей близости как отца и сына закончилось так резко, словно кто–то опустил свинцовую штору или захлопнул у меня перед носом дверь. Сколько я ни размышлял, я так до конца и не разобрался, что случилось. Вот послушайте.
Прошло ровно две недели моей жизни без Ма. Был чудный вечер, и Па отправился в постель в отличном настроении. Но на утро следующего дня глазам моим явился совсем другой Па. Мрачным и сгорбленным был он, словно какойнибудь жестокий инкуб, или суккуб, или как их там просидел всю ночь у него на груди и высосал соки из его счастливого сердца, впрыснув туда ужас и отчаяние.
Было такое ощущение, словно Па знал, что ему отмерено жизни совсем ничего.
Он уныло бродил по двору, будто больной пес. Выволакивал стул на крыльцо и часами сидел там, глядя в сторону топей. Он ничего не говорил; казалось, его грызет ужасное, безысходное уныние, такое всеохватное, что уже невозможно назвать его причину или обозначить его источник.
Сердце его было погребено в бездонном колодце черной скорби, в котором нет никаких «потому что», поскольку нет никаких «почему», но я не знал, в чем тут было дело. Не знаю и до сих пор.
Неоднократно я возвращался в мыслях к последнему вечеру перед тем, как с Па случилась эта таинственная перемена. В тот вечер наш дом в последний раз был пропитан духом радости. Я помог Па собрать все пожитки Ма, которых набралось всего–то несколько узлов. Затем мы свалили эти затхлые тряпки в прикаченную мною аж с самых Вершин Славы сорокачеты–рехгаллонную железную бочку.
Пожарище на месте церкви к тому времени превратилось в неофициальную свалку всего мусора в долине, а для меня, следовательно, — в настоящую золотую жилу. Итак, Па сложил все барахло, принадлежавшее его покойной супруге, в бочку из–под нефти — все до одного неказистые намеки на то, что подобная особа существовала на земле. В число подлежащего уничтожению барахла попала также шляпная коробка, перевязанная сгнившей атласной лентой, в которой Ма хранила всякую всячину, напоминавшую ей о юных днях. Под ленточку была засунута карточка с позолоченной каймой, на которой девичья рука начертала: Эта коробка принадлежит Джейн Кроули Не трогать 1910 Па прочитал надпись вслух и, не дрогнув ни одной мышцей лица, швырнул коробку к остальному мусору, уже лежавшему в бочке, так и не посмотрев, что таам внутри. Прежде чем мне представился шанс извлечь обратно шляпную коробку вместе со всем ее таинственным содержимым, Па вылил в бочку из канистры полгаллона древесного спирта и чиркнул спичкой о капот «шевроле».
Затем он бросил спичку внутрь. Мне оставалось только смотреть на то, как мои шансы ког да–либо исследовать содержимое этой замечательной шляпной коробки — изумрудно–зеленой с золотыми полосками и с вытисненной золотом на крышке короной, под которой три скрещенных лиловых пера, а поперек крышки вымпел с надписью «Три пера», растянутой между двумя наклоненными копьями, а под вымпелом — величественным готическим полужирным шрифтом Шляпники Его Превосходительства на протяжении пятидесяти лет — пошли прахом.
А затем Па ушел, а я все стоял, со щеками, пунцовыми от жара нашего импровизированного мусоросжи–гателя, и голова у меня кружилась от изрыгаемого им едкого дыма. Я забыл обо всем, загипнотизированный танцующими языками пламени, которые выпрыгивали из бочки, желтые и белые на фоне валящего изнутри черного как сажа дыма, который порывы ночного ветра уносили то в одну, то в другую сторону.
Тут вернулся Па с Библией в руках. Мы сели рядышком на капот автомобиля, сели как отец и сын, итак сидели с минуту, зачарованные огнем. Затем Па взял книгу и открыл Псалтирь.
— Я хочу, чтобы ты сосредоточился. Я хочу, чтобы ты попытался понять.
Сможешь? Я хочу, чтобы ты слушал внимательно и попытался понять, — сказал Па наконец почесал свой обрубок на месте уха и плюнул в огонь.
Я кивнул, но так и не смог отвести глаз от огня. Тогда Па слегка наклонил книгу в сторону пламени, чтобы легче было разобрать мелкий черный шрифт. Он начал читать, старательно и с выражением, а я внимательно слушал, хотя с первых же слов понял, что знаю этот псалом наизусть. Псалом 57. Сидя еще малым щенком в бочке из–под солений, я, помню, частенько слушал затаив дыхание, как Па читал этот псалом вслух.
ПСАЛОМ 57
1. Начальнику хора. Не погуби. Писание Давида.
2. Подлинно ли правду говорите вы, судьи, и справедливо судите, сыны человеческие?
Я не ответил на этот вопрос, и в то же мгновение из бочки вырвался огромный клуб черного дыма, который заслонил собою пламя, подобно вызванному с того света духу, и завис ненадолго над нами, перед тем как милостиво рассеяться в ночном воздухе.
3. Беззаконие составляете в сердце, кладете на весы злодеяния рук ваших на земле.
4. С самого рождения отступили нечестивые; от утробы матери заблуждают, говоря ложь.
Ледяные тиски сдавили мое сердце, и перед глазами у меня поплыло, но не от дыма, не от чада — 5. Яд у них, как яд змеи, как глухого аспида, который затыкает уши свои.
6. И не слышит голоса заклинателя, самого искусного в заклинаниях.
— не от ядовитого чада жар прилил к моим ладоням, и они зазудели, зачесались и запылали. И не от дыма запульсировала кровь в моих венах, вьющихся словно клубок змей — 7. Боже! Сокруши зубы их в устах их; разбей, Господи, челюсти львов!
8. Да исчезнут, как вода протекающая; когда напрягут стрелы, пусть они будут как переломленные.
— я скрипел зубами так громко, что ничего не слышал; слова Па расплывались и сливались в неразборчивый гул в моих долбаных безумных мозгах 9. Да исчезнут, как распускающаяся улитка; да не видят солнца, как выкидыш женщины.
10. Прежде нежели котлы ваши ощутят горящий терн, и свежее и обгоревшее да разнесет вихрь.
— в голове у меня звучали иные голоса, голоса разгневанные — 11. Возрадуется праведник, когда увидит отмщение; омоет стопы свои в крови нечестивого.
— праведные голоса. О кровь — 12. И скажет человек «подлинно есть плод праведнику! Итак есть Бог, судящий на земле!» — О кровавое воздаяние — Угли слабо тлели в бочке, но уже почти не испускали света; все покрыла своим покровом беззвездная ночь. Поэтому отец и не увидел потоки слез, бежавшие по моим пылающим щекам. Мы сидели в молчании. И тут Па сказал мне — сказал голосом, который в темноте звучал неожиданно по–старчески, надтреснуто: — Мальчик., не плачь… все в порядке… все в порядке.
Затем рука Па протянулась ко мне в темноте; несмотря на все мое горе, я затаился и даже попытался увернуться от нее, но тут он все же прикоснулся ко мне — нет, не так, как я ожидал, — нежно. Он положил свою ладонь на мою правую руку —положил ласково, и я понял, что моя рука дрожит. Очень странное ощущение: его холодная, грубая мужская рука поверх моей огненной дрожащей конечности. Длилось это не больше чем несколько секунд, а затем Па соскользнул с капота «шевроле», слегка хлопнув меня на прощание по плечу.
Я так и остался сидеть там, в гулкой темноте, сотрясаясь всем своим существом.
Я слышал, как Па прошаркал через двор, как звякнуло ведро, как он наполнил его водой из поилки. Потом я снова услышал его шаги и шипение заливаемого огня.
— Даже пепел и тот воняет, — пробормотал он (если я правильно расслышал) и исчез в темноте.
Когда позвякивание ведра в его руке стихло вдали, я соскользнул с капота и подошел к бочке. Заглянув в нее, я втянул ноздрями воздух. Я ничего не учуял; вернее сказать, я позабыл принюхаться в тот момент, когда увидел ухмыляющееся отражение луны, которое плавало внутри бочки в грязной каше из золы и воды.
XVII
Взошло солнце и разбудило петуха. Петух закукарекал и разбудил дикую собаку.
Собака завы–ы–ы–ыла и разбудила ворон, которые поднялись на крыло и кар–каркаркали до тех пор, пока не перебудили всех в этой блядской долине. Не удивительно, что никто и никогда не запрещал охоты на ворон.
