Она никогда не покинула бы Таффи из-за такого пустяка! С такими, как Таффи, „только свистни, и я приду к тебе, дружок“… но Таффи даже не свистнул!
Однако Билли продолжал думать об Алисе и почувствовал, что ему нужно уединиться, чтобы спокойно предаться мыслям о ней. В раннее солнечное утро, взяв трубку и книгу Дарвина, он вышел на прогулку. Проходя зеленой тропинкой мимо сельской церкви, настоятелем которой был отец Алисы, он заметил у ограды ее собаку, своего старого приятеля. Пес сидел, терпеливо ожидая выхода своей госпожи, и, увидев Билли, радостно его приветствовал. Маленькому Билли невольно припомнились прелестные строки Теккерея из „Пенденниса“:
Она явилась и прошла,Благослови ее господь…
В сопровождении пса он прошел к скамье на краю крутого берега, откуда было видно окно Алисиной комнаты. Эту скамью называли: „Приют молодоженов“.
— Этот взгляд… Этот взгляд! Ах, но ведь так глядела на меня и Трильби! А в Девоне много разных Таффи…
Он сел и закурил, глядя на расстилавшееся внизу море. Восходящее солнце еще не успело затопить своим сиянием его сапфировую синеву, по которой пробегали то пурпурные, то зеленоватые тени, как это бывает иногда поутру на этом прекраснейшем побережье.
С запада дул свежий бриз, и плавный неторопливый прибой разбивался в желтоватую пену, которая отливала обратно в море, призрачно белея на синеве волн.
Небо было бы сплошь бирюзовым, если бы не дымок далекого парохода — длинная, тонкая, темноватая полоска, тающая в воздухе; белые и коричневые паруса рассыпались по глади морской, как горошины — величественно проплывали корабли…
Маленький Билли изо всех сил старался воспринять эту красоту не только зрительно, но и сердцем, как воспринимал ее когда-то мальчиком, и громко, пожалуй в тысячу первый раз, проклинал свою бесчувственность.
Почему эти потоки воздуха и воды не могли превратиться в чудесный поток звуков, чтобы проникнуть в душу и пробудить уснувшие чувства? Звуки — вот единственное, на что он откликался всей душой, одна эта радость и была ему оставлена, но, увы! он умел писать лишь картины, а не музыку!
Он процитировал строки из поэмы Теннисона о морских волнах Алисиному псу, смотревшему на него ласковыми, умными глазами. Его звали просто „Трэй“ — кличка, которой часто наделяют собак в романах, но редко в действительности. У Маленького Билли была склонность произносить вслух монологи и пространно декламировать стихи любимых им бардов.
Всякий, кто сидел на этой скамье, считал своим долгом вслух или про себя произносить строки из этой поэмы — кроме, конечно, тех немногих приверженцев старины, которые все еще повторяют: „Стремите, волны, свой могучий бег!“ — или людей самой высшей культуры, которые цитируют лишь восходящее светило: Роберта Браунинга, или, наконец, людей некультурных, которые просто-на- просто молчат — и тем сильнее чувствуют!
Трэй молчаливо слушал.
— Ах, Трэй, пожалуй, лучшее, что можно сделать с морем — это написать с него картину. Неплохо — выкупаться в нем. Но самое, самое лучшее — навеки уснуть на дне его. А ты как считаешь?
…Прилипли раковины к ребрам…Где сердце билось — краб ползет…
Хвост Трэя изобразил виляющий вопросительный знак, он повернул голову сначала в одну, затем в другую сторону. С устремленными на Билли глазами он был неотразим в своей добродушной, собачьей задумчивости.
— Ты необыкновенно приятный слушатель, Трэй, у тебя исключительно хорошие манеры! Как у всех псов вообще, я полагаю, — сказал Маленький Билли и, помолчав, нежно воскликнул: — Алиса! Алиса! Алиса!
В ответ Трэй издал мягкий, воркующий, носовой стон на высоком регистре, хотя по природе своей обладал баритоном и обычно издавал внушительные, воинственные грудные звуки, как истый ура-патриот.
— Трэй, твоя госпожа — дочь священника, поэтому она для меня еще загадочнее, чем любая другая женщина в этом непонятном мире!
Если бы мое сердце, Трэй, не было глухим, как уши у спутников Одиссея, когда они плыли мимо сирен, — ты слышал что-нибудь об Одиссее, Трэй? Он любил собак! — Так вот, если бы сердце мое не было глухим, я бы полюбил твою госпожу; может быть, она вышла бы за меня замуж — о вкусах не спорят! Я достаточно хорошо себя знаю, и смею утверждать, что был бы хорошим мужем, сделал бы ее счастливой и тем самым осчастливил бы еще двух других женщин!
Что же касается лично меня, Трэй, это не имело бы большого значения. Мне все равно — не эта, так другая, только бы она была красива. Ты сомневаешься? Погоди, пока не заведется у тебя сгусток внутри… внутри… где оно у тебя?.. Ну, там, где ты хранишь свою нежность.
Теперь ты понимаешь, в чем дело со мной, — сгусток! Малюсенький кровяной тромб на корешке нерва, не больше булавочной головки!
Подумать только — такая малость, а причинила столько горя, сломала человеку жизнь, разве не так? О, будь она проклята!
И, как мне сказали, такая же малость может меня излечить!
Ведь и крупица песка или алмаза — все малость. Но как нужна мне та песчинка любви, которую мне может дать Алиса! Одна она во всем мире может излечить меня прикосновением своих рук, губ, глаз! Я знаю, я чувствую это! Мне приснилось прошлой ночью, что она посмотрела мне в лицо, взяла за руку, поцеловала и сказала о своей любви! Какой это был чудесный сон! Маленький сгусток растаял, как на губах снежинка, и после стольких лет я снова стал самим собой — а все от поцелуя чистых девичьих уст.
Никогда в жизни меня не целовали чистые девичьи уста, кроме, конечно, моей матушки и сестры, но они не в счет, когда дело касается поцелуев.
Нежный мой врач, врачующий лучше всех в мире! Сразу все вернется ко мне, как мне снилось, и нам всем будет хорошо вместе.
Но, Трэй, твоя госпожа — дочь священника и безоговорочно верит всему, чему ее учили с детства, так же, как и ты, надеюсь! И за это она мне нравится — и ты тоже! Она верит своему отцу — поверит ли она мне, который мыслит совсем по-иному? И если так, хорошо ли это будет для нее? Как быть тогда с ее отцом?
Ведь жить и больше не верить своему отцу — ужасно, Трэй! Сомневаться либо в его честности, либо в его уме! Ведь он (с помощью матери) учил самому лучшему — если он вообще хороший отец, — пока не появился кто-то другой и не начал учить совершенно иному…
А если с детства она затвердила уроки отца, то сумеет ли понять, на чьей стороне правда. Молись по-прежнему, моя милая! Что касается меня, я никогда не потревожу твою веру в отца земного или небесного!
Да, я явственно вижу, как она стоит на коленях в церкви, склонив хорошенькою головку на руки. Складки ее платья спокойно улеглись вокруг нее. А под ними существо из плоти и крови, тихое, милое, ласковое, — вечная женщина с любвеобильным сердцем и беспомощным разумом, всегда порабощенная или сама порабощающая, всегда не довольная собой, никогда не свободная до конца… слабое, хрупкое создание, которое я так часто изображал, так хорошо изучил и так люблю! Только художникам и скульпторам дано познать всю полноту этой чистой любви!
Она склонилась в молитве, кроткая и покорная, и шепчет слова благодарности или мольбы; может быть, молится за меня.
Не тревожь ее за молитвой…
Она не сомневается, что ее услышат где-то на небесах. Невозможное свершится. Она так горячо молит об этом!
Она верит, верит, чему она только не верит, Трэй?
Мир был сотворен в шесть дней, и ему всего шесть тысяч лет. Когда- то на него обрушились потоки ливней и затопили всю землю — а все из-за скверных, безнравственных людей, живших где-то там, в Иудее, которые ничего не знали о том, что им следовало знать! Довольно дорого стоящий способ разъяснения! А не безнравственный и не скверный Ной — и его уважаемая семья спаслись в ковчеге. Был еще и Иона с китом, и Иисус Навин с солнцем — чего только там не было. Ты видишь, я помню все это. Для тех, кто не верит, как верит она, во все эти чудеса, приуготовлены вечные муки, но это не мешает ей быть счастливой, хотя она очень добра, ведь при одной мысли, что кому-то больно, она страдает!
Ну что ж, в конце концов если она верит в меня, то, очевидно, способна верить во что угодно!
Я даже не убежден, что хорошенькой женщине пошло бы неверие во всю эту старую, наивную вселенскую чепуху. Как ребенку, наверное, не идет, если он не верит в существование Красной Шапочки, в истинность сказок. Мы слушали их, сидя на коленях у наших матерей, — в них много очарования! Будем же верить во все сказки, пока мы можем, пока не вырастем и не умрем, пока не поймем, что все это вымысел.
Да, Трэй, я стану бесчестным — ради нее. Мне придется преклонить колени рядом с ней, если мне посчастливится, а затем проделывать это ежедневно утром и вечером, да и в воскресный день тоже! Чего я только не сделаю для этой девушки, единственной, которая поверила в меня? Я буду уважать и эту веру и сделаю все, чтобы ее оправдать. Эта милость, дарованная мне на земле, слишком драгоценна, чтобы играть ею…
