финансами в стране туго, а у правительства есть заботы поважней, чем охота на жулика, пускай даже подозреваемого в убийстве.
На обоих концах дороги его ждет, повторяю, засада, и этого достаточно.
Этого достаточно для того, чтобы породить худший из кошмаров, какой я в силах вообразить.
– Он приезжал в такое-то селение, – сообщает иногда заезжий индеец.
Судья заинтересован. Он задает вопросы. Поначалу ему отвечали так:
– Он был в синем костюме и в черных ботинках. Снял комнату на постоялом дворе, расплатился чилийскими деньгами.
Потом отвечать стали по-другому:
– Прожил неделю у метисов и оставил им в уплату свой чемодан…
Еще позже характер донесений полностью изменился:
– Как-то вечером пришел пешком и три недели провалялся в постели с лихорадкой. Однажды утром хватились, а его нет. Он удрал в окно…
Его замечали железнодорожники:
– Кто-то проехал триста километров на буферах вагона, но мы не сумели его поймать.
Жермен не ездит больше первым классом. У него кончились деньги. Здоровье его подточено.
Потом его видят уже без ботинок, в парусиновых туфлях. Он оброс седой бородой.
Какой-то отрезок пути отныне для него недоступен: там его могут узнать индейцы, которых он обокрал. Его горизонт мало-помалу сужается.
Поступает сообщение, что он прожил около месяца в лачуге из гофрированного железа, которая была построена, когда прокладывали железную дорогу.
– Он попадется, – флегматично сказал мне судья, наносивший пунктиром на карту маршрут передвижений Жермена.
В клубе предпочитают о Жермене помалкивать. И продолжается это, повторяю, год. И будет продолжаться, быть может, еще год, а быть может, и дольше – страна обширна, а Жермен, похоже, парень крепкий.
Разве что он предпочтет в один прекрасный день настоящую тюрьму этой, огромной сине-зеленой, в которой он бьется, как бабочка-пяденица под абажуром.
Теперь он лишился даже своего синего костюма. Ходит полуголый. Индейцы его боятся, потому что он способен наброситься на человека из-за нескольких песо или куска хлеба.
– Бедняга! – невольно вырвалось у меня в разговоре с судьей.
Вероятно, вам этого не понять. В местностях, населенных неграми, индейцами, канаками, не может быть зрелища омерзительней, чем белый, наш соотечественник, погрязший в худшем убожестве, чем убожество туземцев.
Тут вступает в силу расовая солидарность. Становится стыдно за Европу, за себя.
– Все, что от него требуется, – это вернуться к нам, – ответил судья.
– Что ему будет?
– Ровным счетом ничего. Просьба о его выдаче к нам не поступала. Нам вовсе ни к чему наводнять тюрьмы подобными субъектами; мы оплатим ему палубный билет на любой пароход…
А Жермен об этом не знает! Он, дурак, воображает, по-видимому, что стоит ему попасться – и его вздернут. Он думает, что на него идет облава, а на самом деле ничего подобного!
Разве это, по-вашему, не трагедия? Вы представляете себе, как он под палящим солнцем бредет по болотам, по горам, страдая от москитов и других насекомых, рискуя на каждом шагу погибнуть от укуса змеи или от руки индейца, который сочтет убийство необходимой самообороной? Представляете себе, как он умирает с голоду, как подстерегает проходящий поезд, как, сидя на тормозной площадке, катит куда-то, где ему, впрочем, тоже не на что надеяться?
– Так почему вы ему не сообщите?
– Каким образом? – возражает судья.
Он прав. Каким образом с ним связаться? Приблизиться к нему невозможно: он способен бог знает на что!
Да, не думал хозяин гостиницы, отправляя тогда в номер шампанское, что эта бутылка окажется для его постояльца последней! А сам Жермен разве думал?
О чем он думает теперь? Вот что не дает мне покоя.
Да, когда мне впервые рассказали эту историю, я смеялся до упаду. Дело было в клубе, мне показали место, где сидел Жермен, показали его подпись в почетной книге, подпись, изобличающую в нем, между прочим, образованного человека.
Беглец, застрявший между двумя железнодорожными станциями… Флегматичная полиция… Бывший каторжник, достигший должности судьи…
И наконец, весь этот экзотический фон, неизбежно присутствующий во всех тропических приключениях!
Но я сел в поезд. Я видел пампу. Я охотился на болотах и клянусь, ноги моей там больше не будет. Я ночевал две ночи (всего две ночи!) в индейских хижинах, а ведь у меня была с собой надежная противомоскитная сетка.
Поэтому мне теперь не до смеха, и перед моим взглядом все стоит одуряющий вечер, такой мертвенно-бледный и безмолвный, словно из природы вытекли все жизненные соки, словно земля застыла. Я вспоминаю черную линию гор, вершины которых не оживлены ни одним пятном снега, вспоминаю индейцев, пьяных от чичи, и собак, покрытых паршой, и равнину, по которой идешь, утопая в траве метровой высоты, острой, как бритва.
В тот вечер я думал, что, может быть, Жермен где-то совсем близко умирает от голода или жажды. Я почти был готов к тому, что сейчас он выскочит и бросится на меня.
И мне хотелось крикнуть во весь голос:
– Можешь возвращаться, скотина!.. Покажись, ты, болван! Говорю тебе, никто тебя не тронет!
Тем временем быстро стемнело, и вместо меня со всех сторон завыла всякая звериная нечисть.
Случай с английским джентльменом, или Женщина на кокосовой пальме
Бывает, приступив к очередному рассказу, я чувствую внезапную робость. А все оттого, что в отворенное окно мне видна старинная романская башня на фоне самого мирного на свете пейзажа. Тяжело ступая, проходят крестьяне, и я различаю вдали колокольню церкви, к которой они направляются, бистро, где пахнет тушеным мясом с луком, – сюда они завернут по пути, домики, где вечером они будут хлебать суп, удобно вытянув ноги под столом.
Не подумается ли им, что все эти более или менее зловещие истории выдуманы мною от начала и до конца? С другой стороны, я не хотел бы, чтобы они решили, будто в других краях сплошные драмы, сплошные тупицы или сумасшедшие.
Разве я не предупреждал, что буду говорить о неудачниках и только о них, о худших, о тех, кто живет у антиподов и ни на что и ни на кого не надеется?
Мне хотелось бы, чтобы вы не судили строго этих неудачников, а постарались их понять.
Не прошло и десяти дней с моего приезда, а я, к сожалению, уже сам насилу могу представить себе атмосферу тех стран, где я побывал. Падение людей чаще всего бывает обусловлено именно этой атмосферой.
Кстати, приведу вам один случай, весьма красноречивый. Несколько лет тому назад отпрыск одной высокопоставленной французской семьи совершал увеселительное путешествие по Южной Америке. Он был баловень судьбы. Его ожидало блестящее будущее. Ему предстояло унаследовать уважаемое, более чем уважаемое имя,
