рак, или сердечные заболевания, или всего лишь обычную простуду, таблетки все равно подействовали бы точно таким же образом. Но это мало утешало. Робертсон лежал в постели, стоявшей в нелепой, загроможденной украшениями комнате в доме, где он недавно поселился и который принадлежал каким-то Питерсонам. Оба они лежали в палатке в двухстах ярдах отсюда в критическом состоянии.
Обстановка, как и лекарства, действовала угнетающе. Прекрасно понимая, что это глупо, он чувствовал, что и фотографии в рамках на трильяже, и наивная репродукция Дега, висящая на стене, и пластиковая коробочка на тумбочке около кровати — коробочка, которая, как он догадался, предназначалась для хранения зубного протеза,— все сурово обвиняло его. Было что-то до боли личное в этом зубном протезе.
Робертсон старался себя успокоить. Ведь никто не стремился к этому, никто этого не хотел. Произошел просто несчастный случай, подобный любому другому. Люди выходили на улицы и погибали в автомобильных катастрофах, в самолетах, на кораблях и оставляли после себя фотографии и зубные протезы. Это постоянно случалось. Но ни наследники Генри Форда, ни наследники братьев Райт не чувствовали за собой никакой вины.
В шесть часов утра, когда прибыли доктор Дип и генерал Уайатт, Робертсона возмутил их резкий профессиональный тон. Особенно его поразил Дип. Его, казалось, больше интересовали научные сведения, которые можно извлечь из катастрофы, нежели сама катастрофа. Но сейчас, в этой нелепой комнате, он завидовал его профессионализму и бесчувственности. Эти качества помогли бы ему сейчас скоротать двадцать минут.
Но нет, на самом деле все обстояло не так. Подавленность была вызвана не только таблетками. Человек не был бы человеком, если бы его не трогала смерть детей, гибель прекрасных надежд, уничтожение невинных. То, что произошло здесь, действительно ужасно. Нужно быть ненормальным, чтобы не замечать этого и оставаться равнодушным. Трое детей уже умерли, и Робертсон был уверен, что к тому времени, когда он встанет после этого крайне необходимого отдыха, погибнет еще пять или шесть, а возможно, даже и семь детей.
Он несколько раз глубоко вздохнул, нарочно стараясь набрать побольше воздуха в легкие, чтобы ускорить действие таблеток и приблизить сон. В это время раздался тихий стук в дверь. Он был рад, что его отвлекли,
— Войдите,— сказал он.
Дверь отворилась. Это был капрал Мартсон.
— Извините, что беспокою вас, сэр.
— Ничего. В чем дело?
— Мисс Уилсон и этот парень Донован пришли в штабную палатку. Им известно, что все телефоны не работают. И они хотят воспользоваться полевым приемником, чтобы связаться с каким-то врачом в Солт-Лейк-Сити. У тетки мисс Уилсон там есть знакомый врач, якобы крупный специалист. Они очень настойчивы. Я не знаю, что им сказать.
Робертсон задумался — видимо, довольно надолго, так как капрал Мартсон напомнил ему о себе:
— Сэр?
— Я думаю,— резко ответил майор.
— Хорошо, сэр.
Робертсон понял, что ситуация возникла острая. Важно было не вызвать у этих двоих подозрений: он не хотел брать их под стражу без крайней необходимости. Главное сейчас — выиграть время.
— Скажите им, что я сплю. Скажите, что я единственный человек, который может разрешить гражданскому лицу пользоваться передатчиком. Объясните, что я всю ночь не спал, а сейчас только что уснул. Да, можете им сказать, что я буду снова на дежурстве часов через шесть.
— Хорошо, сэр,— сказал капрал,
— И еще, капрал.
— Да, сэр?
— Как только они перестанут препираться и уйдут, сообщите обо всем капитану Фиппсу. Генерал Уайатт должен знать об этом.
— Слушаю, сэр,— сказал Мартсон, закрывая за собой дверь.
Робертсон, лежа в кровати, взвешивал только что отданные им распоряжения. Да, он действовал правильно. Даже если бы он сидел в своем кабинете, принимать решение по этому вопросу следовало генералу. Либо самому, либо проконсультировавшись наверху.
Наконец-то начал действовать нембутал — приятная слабость разлилась по телу. Он еще пару раз глубоко вздохнул и с облегчением почувствовал, что засыпает.
14 ЧАСОВ ПО ВОСТОЧНОМУ ЛЕТНЕМУ ВРЕМЕНИ
Все трое внимательно рассматривали фотографии, лежащие на столе Шлеймана. Это были снимки Тарсуса, сделанные час назад с одного из вертолетов Дагуэя. На фотографиях была ясно видна единственная дорога, ведущая к городу, расположенному в горном ущелье, и перегораживающий ее опрокинутый грузовик — в общем, все детали. Неплохо, подумал Истлейк. Во всяком случае, гораздо лучше, чем можно было бы ожидать. Захолустное местечко, городок, вымиравший еще до «инцидента», как выражался полковник Инглиш. В такой глуши прекрасно было бы провести военные учения студентов старших курсов. Здесь были старые прииски, теперь обедневшие и дававшие руду низкого качества. Они представляли интерес лишь для одиноких старателей, которые довольствовались малым и у которых не было сил или разума бросить все это. Тарсус затерялся в складке горного хребта, как старый проездной, забытый в кармане пальто и обреченный на нетление. Можно было считать необыкновенным везением то, что случившаяся катастрофа, если уж ей вообще суждено было случиться, произошла именно в Тарсусе. Но полковник Инглиш не был доволен. Несмотря на донесения генералов Уайатта и Норланда, несмотря на свидетельство фотографий, разложенных на неуклюжем столе Шлеймана, в офисе Западного крыла Пентагона, несмотря на отсутствие новостей, что уже было хорошей новостью, и на то, что по истечении суток в печать ничего не просочилось, полковник Инглиш был раздосадован. Нет, конечно, такое ужасное происшествие никого не могло обрадовать. Но пока они все повернули удачно. Весьма удачно. Истлейк даже гордился своей оперативностью. И у него возникло сильное подозрение, что полковник Инглиш недоволен тем, что до сих пор никто не поддержал его позиции — лично его и военной контрразведки — возложить вину на кубинцев.
Истлейк был не совсем в этом уверен, но подозрение вкралось ему в душу, и это его раздражало, но сейчас не время вылезать со своими чувствами. С момента первого совещания положение сильно ухудшилось и ответственность за принимаемые решения возросла. Количество смертных случаев увеличилось, да еще прибыло донесение о четырех здоровых жителях в Тарсусе, которые в некотором смысле были значительно опаснее больных. А новость, которой Карл Шлейман открыл сегодняшнее «неофициальное» совещание, была самой тревожной.
Он сообщил ее в шутливом тоне. Во всяком случае, кончив говорить, он усмехнулся. Но в его юморе был какой-то оттенок, который пришелся не по вкусу Истлейку. Пожалуй, он совсем ему не понравился.
— Я обсудил вопрос с президентом,— говорил Шлейман.— И мне было велено запомнить, что этого вопроса с президентом я не обсуждал. Он об
