Эта телеграмма ясно показывает, что руководители аэроклуба сами грешат против здравого смысла, истолковывая свои неудачные выражения в злополучном неправомерном контракте. Ведь даже с их точки зрения газетные статьи Нобиле были совершенно неправомерны.
В течение пяти месяцев, последовавших после нашего прибытия в Номе, и вплоть до нескольких недель тому назад Элсворт и я письмами и телеграммами пытались внушить аэроклубу приличествующее ему сожаление по поводу скверной охраны наших интересов во время полета, а также заставить его заявить в печати о своей решительной непричастности к несуразным утверждениям Нобиле. Эти усилия не принесли удовлетворительных результатов. Быть может, наши требования были слишком велики, потому что, во-первых, люди не любят открыто признавать свои ошибки, а во-вторых, по той причине, что Томмессен, Сверре и Брюн за это время были все торжественно награждены очень модным итальянским орденом, а потому почувствовали бы себя вдвойне неловко и рисковали бы лишиться весьма драгоценного для них отличия, если бы обнародовали откровенное заявление об истинном ходе событий.
Когда аэроклуб отклонил наши требования об опубликовании официального опровержения, Элсворт и я в ноябре потеряли терпение и в негодовании телеграфировали о нашем выходе из состава членов клуба. Это было единственным средством, имевшимся в нашем распоряжении, чтобы выразить перед обществом свое возмущение по поводу поведения аэроклуба.
Руководители норвежского аэроклуба не только открыто пренебрегли своими прямыми обязанностями, отказавшись заявить в печати о ясных как день причинах недоразумения, но еще провинились в том, что сделались приспешниками раздувшегося итальянского чванства за счет чести и славы собственной родины. И еще провинились в грубой неблагодарности по отношению к Элсворту. Перед стартом «Норвегии» аэроклуб устроил в Осло обед в честь Элсворта. Во время обеда Сверре произнес речь, в которой поздравлял аэроклуб с тем, что мы избрали Элсворта крестным отцом и финансовым представителем полета. В этой речи Сверре говорил: «Год тому назад аэроклуб был еще крошечным ребенком, которого за рубежом Норвегии никто не знал. Сегодня благодаря этой экспедиции мы самый известный аэроклуб во всем мире». Это заявление было покрыто громкими аплодисментами остальных членов клуба.
Если аэроклуб выражал такие чувства перед началом экспедиции, которую вскоре приветствовал весь мир за ее счастливое завершение, то, казалось бы, самые элементарные чувства благодарности и порядочности должны были заставить аэроклуб выступить осенью в печати с открытым заявлением о происшедшем. Элсворт и я просили только фактов, так как одно их ясное изложение вполне оправдало бы нашу позицию по отношению к Нобиле. Аэроклуб же, напротив, очевидно, таил иные чувства и держался иного курса. Мой разрыв с ним и выход из состава его членов явился публичным выражением моего презрения, и теперь я очень рад возможности выразить то же самое в печати.
Но возвращаюсь к моему рассказу. Рисер-Ларсен телеграфировал нам, прося прислать в Теллер шлюпку за ним и за остальным экипажем, чтобы отвезти всех в Номе. Я обратился к моим старым друзьям, братьям Ломен, и нанял для этой поездки одну из их шлюпок. Идя по улицам Номе с целью осмотреть шлюпку, я встретил священника местной католической общины. Поздоровавшись со мною, он после обычных вежливых фраз спросил, не иду ли я «встречать Нобиле». Вид у меня, должно быть, был удивленный, я и на самом деле был удивлен, потому что он показал мне следующую телеграмму, подписанную Нобиле: «Прибуду с катером береговой охраны».
Впоследствии я узнал от Рисер-Ларсена подробности этой достойной удивления истории, давшей нам новое доказательство мелочности Нобиле и его жажды к выставлению напоказ своей особы. Рисер-Ларсен рассказал Нобиле, что я собирался послать шлюпку Ломена, чтобы захватить остальных членов экспедиции, в том числе и итальянцев. Нобиле ничего не возразил на сообщение Рисер-Ларсена, однако, как потом выяснилось, сейчас же отправился на телеграф и телеграфировал на станцию береговой охраны с просьбой прислать за ним в Теллер один из их катеров. Береговая охрана, незнакомая с обстоятельствами, любезно пошла ему навстречу. Когда катер пришел в Теллер, Нобиле взошел на борт со своими пятью товарищами, не сказав о том, что норвежцы тоже составляют часть экспедиции, и таким образом совершил свой сепаратный пышный въезд в Номе.
Жители Номе имеют дом для проезжих гостей, которым они желают оказать внимание. Это уютное здание носит название «блокгауз». Кажется, оно служило первоначально помещением для клуба, а в последние годы получило свое настоящее назначение. Эта квартира была весьма любезно предложена Элсворту и мне, и мы там чувствовали себя прекрасно.
Команда дирижабля была размещена в лучшей гостинице. Но Нобиле это не устраивало. Он, очевидно, нашел это жалкое жилище «ниже достоинства офицера итальянской армии» и попросил, чтобы ему показали другое помещение. В конце концов он выбрал одну из самых больших гостиниц города, которая на зиму закрывалась, за исключением тех комнат, где жил со своей семьей сам хозяин. В одиноком величии поселился Нобиле в этой гостинице.
Быть может, у Нобиле имелись и другие причины для такого поведения, так как я заметил, что он постоянно избегал меня и в то же время старался застать Элсворта в мое отсутствие. Это было, пожалуй, довольно естественно, так как Нобиле не особенно храбрый господин, и хотя я и не совсем дикарь, но Элсворт все же гораздо покладистее меня, а Нобиле имел основания думать, что я крайне раздражен и держусь настороже.
Нобиле поверял Элсворту свои жалобные сетования по поводу того, что мы сами подписываемся под своими собственными статьями, и прожужжал ему уши своими «бесчисленными неприятностями». В конце концов Элсворт убедил Нобиле, что самое благоразумное было бы прийти в «блокгауз» и там втроем попытаться разрешить все недоразумения.
Во время этого разговора Нобиле особенно жаловался по поводу двух происшествий. Первое имело место в Теллере при разборке «Норвегии». Нобиле жаловался, что норвежские члены экипажа во время этой работы потребовали, чтобы их всех отпустили в день норвежского национального праздника (17 мая). Возражения Нобиле по этому поводу обнаружили изумительную смесь обиженного тщеславия и гордости.
Второй случай тоже произошел в Теллере и являлся, на взгляд Нобиле, гораздо более серьезным, так как здесь была задета наиболее резко выраженная его черта, то есть личное самолюбие. Случай произошел в тот день, когда вытаскивали на берег моторы «Норвегии». Все люди были усердно заняты вытаскиванием этих тяжелых машин со льда на берег. Это была тяжелая работа, в которой приходилось участвовать всем до одного, как начальству, так и подчиненным. Пока все трудились, журналист экспедиции Рамм вдруг заметил, что Нобиле стоит в стороне, заложив руки в карманы брюк. Рамм не выдержал.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
