Суматоха был человеком безобиднейшим. Он только ворчал. Но никаких агрессивных действий не производил. Этим и пользовался его сосед. В тропиках главной стала тема его собственного вымерзания, которая превалировала в нескончаемых речах нашего докучливого говоруна. Она просто не сходила с его лопотливого языка. Он говорил об этом, не закрывая рта, и к месту, и не к месту, и в каюте, и в столовой за обедом, и у себя в рефотделении, когда рядом вообще никого не было, и на жаркой палубе, куда он выходил «оттаивать».
Как-то, посреди рейса, за две недели до планового захода в порт Дакар, «дед» решил произвести внеплановую профилактику одной из компрессорных установок, обеспечивающей судовой микроклимат. Профилактика пришлась как раз на дежурство Суматохи. Это было дообеденное время, когда «дед» делал свой обычный забег по шлюпочной палубе во главе группы энтузиастов бега трусцой. (Бегом трусцой, реже джогингом, в те годы назывался оздоровительный бег ради укрепления сердца и продления активной жизни). Перед самым забегом «дед» спустился в рефотделение. Он вознамерился сам выполнить все ответственные работы и поручил дежурному мотористу Суматохе кое-что сделать.
– Я пойду немного побегаю, – сказал при этом «дед», – а Вы, Владимир Васильевич, предварительно отверните, пожалуйста, несколько гаек на крышке компрессора. Я Вам покажу, какие.
И он последовательно показал пальцем на конкретные гайки и уже, было, пошёл, но тут же сделал непоправимую ошибку – вернулся. И сказал буквально следующее:
– Убедительно прошу Вас вот эту гаечку ни в коем случае не трогать. Это контрольная пробка всей системы хладагента. Она даже – видите здесь? – красной краской отмечена. Вы меня поняли?
– Понял, понял, – засуетился Суматоха, – как же тут не понять. Красная гаечка. Кто ж её будет трогать? Здесь дураку понятно. Раз красная, значит что-то серьёзное. Да и размером она поменьше. У меня и ключа такого нет. Я до неё и пальцем не дотронусь. Нельзя, значит нельзя. Я это хорошо понимаю. Не маленький уже. В блокадном Ленинграде…
Суматоха говорил и дальше, но «дед» с сомнениями на челе стал подаваться к выходу. Бегать, правда, ему в тот день не пришлось. Поднявшись на последнюю ступеньку трапа, он услышал сначала громкий хлопок, а затем мощное шипение выходящего из системы фреона. Рефотделение стало наполняться плотным туманом распыляемого под давлением газа.
– Отвернул именно контрольную пробку, – промелькнуло у «деда» в голове.
Набрав в лёгкие воздуха, он нырнул в наполненное фреоном помещение, вслепую нащупал Суматоху и выволок его по трапу на свет Божий. На Суматохе лица не было. Он бешено вращал глазами, надувал губы и скороговоркой, без пауз, произносил «пулемётную» речь, из коей значилось, что он абсолютно ничего не делал и вдруг, как даст ему что-то в лоб, а потом всё в тумане, и память начисто отшибло.
– У него памяти отродясь не было, – комментировал кто-то из собравшихся.
– Признайтесь, Владимир Васильевич, – выспрашивал дотошный «дед», – что Вы там крутанули? Небось, ту красненькую гаечку? И дёрнул же меня чёрт показать на неё!
Опасения «деда» подтвердились при первом же осмотре места происшествия: контрольной пробки системы хладагента не было на месте. Но самым неприятным оказалось то, что в результате мы лишились нескольких сот килограммов фреона, который обеспечивал на судне комфортный климат. Буквально через час во внутренних помещениях стало жарко, душно и влажно. Всё поменялось местами: теперь на верхней палубе, особенно в тени надстроек, можно было найти хоть какое-то отдохновение для души и тела. Вся же внутренность парохода – жилые и служебные помещения – превратилась в крутой атмосферный бульон, насыщенный концентратом тропической конвергенции. В этом бульоне теперь варились 70 человек команды судна и столько же научного состава. При любой возможности люди старались вынырнуть наружу и хоть немного отдышаться на открытых палубах теплохода. Единственным местом, сохранившим комфортный микроклимат, оставалось большое просторное помещение ЭВМ «Минск-32». В нём стояла автономная система кондиционирования воздуха. Но вход туда был только для обслуги.
– Вот вам пример, что всё познаётся в сравнении, – говаривал наш судовой док, – вчера мы спасались от тропиков в благоустроенном быте, а сегодня, чуть поменялись условия, от этого самого быта спасаемся в тропиках. Слишком уж мы зависим от так называемых «благ» цивилизации. Все мы сидим на игле современной индустрии. Особенно в городах. Отключи завтра свет или воду в том же Ленинграде, и что мы будем делать, господа хорошие?
– Это мы уже проходили, – тут же реагировал Суматоха, – я девять месяцев просидел в таких условиях.
– После зачатия, что ли? – справлялся доктор. – Так это всем досталось.
– Гораздо позже, – поправлял подопечный (после происшествия он находился под медицинским присмотром), – мне уж тринадцать лет стукнуло, как война началась. Вот тогда, не сразу, правда, всё и отключили: и свет, и воду, и продуктовое довольствие обрезали до того, что живот к позвоночнику прилипал. Если бы меня в марте сорок второго не вывезли из блокадного города по льду Ладожского озера, кто знает, где бы сейчас был. Но в тропиках мне положительно нравится.
– Это награда тебе за твоё суровое детство, – шутил доктор.
Но напрашивалось предположение: не специально ли наш говорливый реф открутил ту злополучную пробочку?
Суматоха отлёживался в судовом лазарете, так как получил травму. Пробка, которую он в силу не понятных никому обстоятельств открутил, под большим давлением выскочила со своего штатного места и ударила его по лбу. На месте удара образовалась приличных размеров гематома. Лоб далеко выступающим, закруглённым карнизом нависал над его незамысловатым лицом, внешне приближая пострадавшего к исчезнувшему на Земле виду австралопитеков. Если бы он ещё не говорил, было бы полное сходство. Хотя кто знает, говорили австралопитеки или нет? Вопрос может быть в другом: как, сколько и о чём? Но в любом случае, в части «сколько» приоритет несомненно принадлежал Суматохе. Количество выговоренных им слов превосходило все мыслимые пределы. Были у нас говоруны, но таких страна ещё не знала.
Самое удивительное – другое. После удара в лоб и пребывания, пусть и непродолжительное время, в среде распылённого фреона, Суматоха стал менее словоохотлив. За ним уже не наблюдалось постоянного говорения. На вопросы он отвечал конкретнее и осмысленнее. По ночам вообще перестал говорить. А главное – стал читать книги.
– Ведь ни одной книги за всю жизнь не прочёл, – признавался Суматоха, – а здесь, как прорвало. Сам не пойму, в чём дело?
– В чём дело, в чём дело, – передразнивал его коллега по рефрижераторному делу, – по лбу мало получал. Сейчас вот примочило тебе болтом в лобешник, мозги-то на место, видно, и встали.
– Всё может быть, – подтверждал доводы рефа доктор, – медицина
