– Но семья Андре… и Анна, невеста Нильса… они же должны были посмотреть и убедиться, что хоронят не кого-нибудь, а их близких?
– Через тридцать лет не на что смотреть… К тому же тела кремировали без вскрытия. В то время это вызвало скандал.
– А Анна Шарлье? – Снова голос Эвы Странд.
– Вся операция была глупостью, – сказал Эберляйн. – Могли же тела вообще не найтись! Не нужно было все это затевать. А Анна… она так всю жизнь и оплакивала Нильса. Через пятьдесят лет ее сердце похоронили в серебряном ларце рядом с мнимым Нильсом, на Северном кладбище. Жестоко, не правда ли? Сердце любящей женщины положили с чужим прахом. Разрешите? – Эберляйн начал складывать разложенные на столе карты с эскизами полушарий. – Итак, немцы замели следы, но крест и звезду искать продолжали. Со временем поиски становились все более вялыми… А Фонд превратился в своего рода архив, в хранителя тайны, исторической загадки, которая ждет своего разрешения.
– Он положил сложенную гармошкой карту в шкатулку, вставил шплинты и защелкнул замок.
– Понятно, что истинных основателей Фонда сегодня уже нет в живых. Но контракт, подписанный когда-то Стриндбергом и Андре, остается в силе. И вы, разумеется, понимаете, какие надежды породила находка Эрика Халла. Думаю, мой работодатель в Германии ни перед чем не остановится, чтобы внести ясность в этот вопрос.
– Короче, вы хотите завладеть инструментами Стриндберга, – сказал Дон.
– Фонд хочет получить то, что принадлежит ему, – с улыбкой, но и с угрозой медленно произнес Эберляйн. – Фонд хочет получить то, за что он заплатил огромные деньги. – Серо-желтые глаза за поляризованными стеклами очков. – И вы, Дон Тительман, волею случая стали последним звеном, связывающим нас с покойным Эриком Халлом, с документами и другими предметами, найденными им в шахте… а может быть, там была и звезда Себа?
Дон поерзал на стуле. Рука невольно нащупала открытку под подкладкой пиджака.
– Я думаю, вы и сами заинтересованы нам помочь. Ваша ситуация не из легких… Крест исчез, неприятности с полицией… Если бы вы и в самом деле могли нам что-то подсказать. Может быть, это вопрос денег…
Дон закрыл глаза, и под журчание слов Эберляйна представил себе двойные двери библиотеки, винтовую лестницу, освещенные комнаты, парадный мрамор главной лестницы, зеркало в позолоченной раме, входную дверь… Он открыл глаза.
– Мне пришло в голову, – промямлил он, – только сейчас, когда вы сказали… вы спросили… упоминал ли Эрик Халл о звезде…
Улыбка на слишком розовых для этого лица губах.
– О звезде… – повторил Дон, – да, возможно, он много чего говорил…
Эва Странд со скрипом повернулась на стуле.
– Вы не должны… – начала она.
– Да и не только звезда, – продолжил Дон, не обращая на нее внимания. – Он говорил еще и о найденных документах. Впрочем, ерунда какая-то. Не отложилось в памяти. Несколько строк в письме… или это была открытка?
Он посмотрел Эберляйну в глаза. Дорогой, на заказ сшитый костюм. Надменный немецкий аристократ. Родители наверняка были нацистами.
– Что за строки? – спросил Эберляйн без выражения.
– Сейчас вряд ли вспомню… думаю, какой-то шифр.
– Шифр?
– Ну да… чуть ли не поэма. Стихи… но среди всей этой чуши есть название местности.
– Так что вы можете вспомнить?
– Я…
– Слушаю?
– Это, конечно, зависит… пробовать можно долго, но вряд ли… но что я помню точно, так это год и адрес… Институт гигиены Ваффен СС, Равенсбрюк, 1942 год, – медленно, по слогам, произнес Дон, глядя в глаза Эберляйну.
19. Открытка
Дон обвел глазами библиотеку. Пять темных углов, толстые ковры на полу, стол с металлической шкатулкой. Высоченный потолок, не меньше пяти метров, корешки книг на верхних полках почти неразличимы. Ему представилось, как он взмывает в воздух, пробивает потолок, продирается сквозь столетнюю изоляцию, а дальше… поднял черепицу – и он на крыше. Ночное небо… даже можно различить силуэт церкви Сеглора.
А вон стоит латунная лестница на колесиках, прислонена к полкам в паре метров от человека-жабы. Если бежать отсюда через крышу, может пригодиться… впрочем, нет, лестница явно жидковата. И к тому же Дон только сейчас заметил – со стенами библиотеки все не так просто… они постепенно наклоняются, словно хотят сомкнуться над его головой.
Эберляйн жевал. Движение челюстей распространялось на виски, странный медленный пульс…
За спиной что-то скрипнуло. Человек-жаба слез с табуретки, подошел к Эберляйну и, стараясь не смотреть на Эву и Дона, стал шептать тому что-то на ухо.
Слов было не разобрать, но по взлаивающей интонации Дон понял, что человек-жаба говорит по-немецки. Эберляйн слушал, глядя прямо перед собой, на какую-то точку в пространстве за спиной Дона, возможно, на запертые двойные двери.
Человек-жаба умолк. Эберляйн спокойно кивнул, встал и поправил брюки из дорогой, с еле заметным шелковистым глянцем ткани.
– Мне надо позвонить.
Он постарался приветливо улыбнуться, но глаза не улыбались. И лицо, оживившееся было, когда он рассказывал об экспедиции Стриндберга, снова сделалось серым и непроницаемым.
Двери открылись и закрылись. Библиотека осветилась на мгновение, и вновь стало сумрачно. Человек-жаба уселся за стол напротив них. Эва Странд собрала бумаги, сложила вместе с ручкой в сумку и, покопавшись, достала оттуда красный мобильный телефон. Посмотрела вопросительно на человека-жабу – тот равнодушно пожал плечами.
Через несколько секунд дисплей телефона ожил, она быстро набрала номер. В ожидании ответа Эва не сводила глаз с Дона, потом нахмурилась, посмотрела на дисплей и набрала номер еще раз. Безнадежно – лесенка покрытия была пуста. И без того выпученные глаза человека-жабы расширились еще больше, в них, как показалось Дону, мелькнула искорка смеха.
– Надеюсь, в доме есть стационарный телефон? – спросила Эва.
Реакции не последовало. И только когда она повторила вопрос по-немецки, человек-жаба отрицательно покачал массивной головой.
Дон рассеянно следил за Эвой, пытаясь собраться с мыслями. Амфетамин, видимо, подействовал на его память – картинки, которые всегда были яркими, выглядели искаженными и нерезкими, как в тумане.
Фотографии… он помнит эти фотографии с Белого – тело Стриндберга, засыпанное камнями, останки Кнута Френкеля… В сочетании с негативами Эберляйна получилось нечто вроде двойной экспозиции.
Дон то ли прокашлялся, то ли хохотнул – ковры поглотили звук еще до того, как он вырвался из его гортани. Он представил себе обе сферы, луч над Северным полушарием, острожные движения хлопковых пальцев Эберляйна… смешно и страшно, как в комнате кривых зеркал. Из всех возможных способов избавиться от ощущения нереальности происходящего Дон выбрал простейший – потянулся к сумке и достал шестимиллиграмовую таблетку ксанора.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
