— Тшш!.. Чего ты орешь, оглашенный! Услышат!
— Уж коли «они» тут есть, так, поди, давным-давно нас расчухали.
— Рас… рас… чу… ха… ли… ду… маешь? — спросил Дмитрий Иванович: у него зуб на зуб не попадал от страха…
— Беспременно! На то и воры, чтобы все расчухать. Какие ж были б они разбойнички, коли б мимо носа всец пропускали? Вот на энтом самом месте намедни купца нашли зарезанного.
Дмитрий Иванович чуть не взвыл. Он замолотил нагайкой по бокам коня и шептал молитвы, какие приходили на ум. Вдруг его конь зацепился ногами за что-то и грузно упал на землю.
— Застава воровская, — пробормотал Филька, лошадь которого также повалилась. Чьи-то руки протянулись из темноты и сжали горло обезумевшего от ужаса «храброго» боярина.
— Филька! — успел только он прохрипеть.
— Пыряй их ножом, душегубов, — отозвался холоп, — и я…
Но дальше ему некогда было продолжать. На него навалилось что-то тяжелое, чьи-то руки чуть не ломали ему кости, его мяли, связывали.
XXXIII
Уговор
Пламя костра, то вспыхивая, то ослабевая, заставляло то выступать из мрака, то тонуть во тьме стволы вековых деревьев, несколько дремлющих, понуря голову, лошадей и группу людей самых разнообразных возрастов, начиная от безусого парня и кончая седобородым стариком. Людей много — куда больше двух десятков. Они столпились в кружок и молча смотрят на бледное лицо стоящего со связанными руками в центре круга Фильки. Напротив холопа стоит, покручивая ус, молодой человек плотного сложения и пристально смотрит ему в лицо.
— Что? Не признал меня, Филька? — спросил он.
— Стало быть, ты это и есть, Ильюша Лихой? А я смотрю и глазам не верю — сдается будто ты, а то будто и не ты, — вскричал Филька.
— Времени, кажись, не больно много прошло с той поры, как с тобой не видались. Неужли так переменился я?
— Есть таки! Сказываю, будто ты и будто не ты.
— Что ж, и не диво, так оно и на деле есть: я стал словно и не я: прежний Ильюшка-холоп с атаманом Ильею Лихим перемешался.
— Да нешто ты у душ… у разбойничков этих честных за атамана? — недоверчиво спросил Филька.
— Нет, за бабу-кашеварку!
Разбойники громко рассмеялись.
Холоп смущенно забормотал:
— Я не то, чтоб тебе веры не давать, я так, спроста…
— Да, братику, в недолгий я срок в атаманы вышел, потому — головы своей не жалел, ни перед чем не задумывался… Товарищи у меня молодцы-ребята, живем мы привольно, никого над собой не знаем, сами всем жару задаем. Любо! Поступай, что ль, к нам?
Холоп замотал головой.
— Нет, мне это не с руки…
— Как хошь, твоя воля… Вздерните-ка его, братцы!
Фильку тотчас же поволокли к ближайшему дереву. Тот заорал во все горло.
— Знал бы, что его вздернут, не стал бы его и живьем брать — там бы и прикончил, — пробормотал один из разбойников, помогая тащить холопа.
— А разве ты его приволок? — спросил другой.
— Ты небось! — огрызнулся первый. — Слыхал я, как он того, другого-то, назвал боярином, ну, и смекнул, что коли тот — боярин, так этот — холоп, должно быть. А как нам «батька» приказывал холопов беречь и живьем, коли можно, брать, так я его живьем и взял. А только й ерепенился он здорово; пришлось с ним повозиться… Ну-ну, не упирайся! — добавил он, обращаясь уже к Фильке. — Иди, коли ведут!
Холопа подтащили к дереву. Через минуту пеньковая петля уже была у него на шее.
На лице Ильи виднелось волнение.
— Илья! Ильюша! Уже забыл, что мы с тобой приятелями были? Почто губишь? Смилуйся! Отпусти! — вопил Филька.
— И рад бы, да у нас обык такой: кто не пристал к нам — петлю тому на шею, — ответил атаман.
— Смилуйся! Я тебе заслужу, чем хочешь.
Илья задумчиво посмотрел на него.
— Вот что, я б тебя отпустил, если б…
— Ну-ну? Все сделаю, что потребуешь.
— Есть у меня ворог один лютый — боярин Степан Степанович. Через него, проклятого, вся жизнь моя прахом пошла. Ловлю я его, да все он мне в руки не попадается: опаслив, старый черт! А на усадьбу напасть — дворни много, отобьется, пожалуй. Так вот ты мне службу и сослужи: впусти тайком меня с молодцами моими в усадьбу. Холопам мы зла не сделаем, только руки, ноги свяжем им, чтоб не помешали, а с боярином расправимся и добро его пограбим. Ну, что, берешься? — спросил Илья Фильку.
Тот некоторое время колебался, потом глухо промолвил:
— Берусь!
— Развяжите ему руки.
Это было быстро исполнено.
— Крестись, что слова не порушишь.
— Вот те крест святой — не порушу.
— Снять петлю!
Филька радостно отбежал от дерева.
— Так я, пожалуй, и домой… Вон мой коняга стоит…
— Поезжай, да смотри — не сделаешь, как уговорено — смерти не минуешь.
— Ну, вот! Как сказано, так и сделаю, — ответил Филька, уже взбираясь на коня. — Прощай, Илья-атаман!
Позднею ночью Ванька-ключник разбудил Степана Степановича.
— Что такое? — испуганно спросил боярин.
— Беда стряслась.
— Горим? Пожар?
— Нет, от этого Бог миловал. Иная беда — Дмитрия Ивановича душегубы убили. Филька прибег ни жив ни мертв.
— Вот те на! Вот те и жених! — протянул Степан Степанович. — Царство ему небесное! Ведь сказывал я: не езди, ночуй! — Нет-таки! Поехал! Сам себе и наделал. Он всегда, покойник, дураком был. Ай-ай, надо нам в Москву отсюда поскорей перебираться: душегубов развелась тут тьма-тьмущая.
XXXIV
Следствие погибели Кириак-Луппа
Весть об убийстве Дмитрия Ивановича быстро разнеслась по всем окрестным усадьбам. Все ужасались, ахали, негодовали на Кириак-Луппа, зачем так неблагоразумно пустился в дорогу ночною порой, кляли душегубов, подумывали о переезде в Москву и этим ограничивались: мер против разбойников не принимали никаких.
Меланья Кирилловна была занята со своей ключницей какими-то глубокомысленными хозяйственными расчетами, когда в комнату внезапно вбежал Александр Андреевич.
— С нами крестная сила! Что стряслось? — испуганно воскликнула боярыня.
— Ох!.. Такое!.. Фу! Отдышаться не могу! Бежал как угорелый.
— Да скажешь ли ты, что приключилось?
— Радость, матушка, мне большая!
— Ну!
— За Катюшку можно мне снова посвататься, теперь без помехи: жениха-то ее, Дмитрия Ивановича, намедни душегубы в лесу прикончили!
— Тьфу! Шалый! Человека убили, а он радуется! Безбожник! — с сердцем воскликнула боярыня, а потом, перекрестясь, добавила: — Царство небесное Дмитрию Ивановичу. Не думал, чай, он, горемычный, что умереть ему без покаяния доведется. Всякому своя смерть… Так ты говоришь, там с пуд земляники набрано? — вернулась она к разговору с ключницей.
Александр Андреевич перебил ее:
— Матушка, теперь тебе опять съездить к Кречет-Буйтуровым надо.
— Не поеду, — отрезала она.
— Как же так? — растерянно пробормотал он.
— Да так же — не поеду да и все.
— Ну почему же?
— Довольно с меня и одного раза было. Опять, может, придется вернуться не солоно хлебавши. Посылай, кого хочешь, а я не поеду — не радость мне соромиться.
— Да что же это, матушка?
— А то же… Не поеду, вот и весь сказ. Ну, иди, иди отсюда, не мешай нам!
— Коли так, то я и сам съезжу, — воскликнул Александр Андреевич, поспешно направляясь к двери.
— И хорошо сделаешь… Так ты говоришь, земляники… — стала продолжать боярыня прерванный разговор с ключницей.
Между тем Турбинин спешно прошел на свою половину и начал собираться. Он решил не откладывать дела; в успехе сватовства он теперь почти не сомневался. Через час он, верхом на коне, уже съезжал со двора.
— Заехать разве за Марком Даниловичем? Может, он не прочь будет со мною отправиться. Все лучше, чем одному — как будто бы и со сватом.
Он поскакал к усадьбе Марка. Племянник Степана Степановича охотно согласился поехать с ним.
— Ну, что-то будет! Неужели и теперь отказ получу? Помоги, Боже! — говорил Александр Андреевич, въезжая во двор усадьбы старого Кречет-Буйтурова.
Степан Степанович встретил их очень радушно.
— Что долго не заглядывал, Лексашка? И ты, племянничек, хорош — где б дядю навестить, он и носа не кажет. Входите, входите да присаживайтесь…
Потом, как водится, старый боярин крикнул Ваньку и велел подать угощенья. Гости отказались, но он и слушать не хотел,
— Что ты будто маленько не в себе? — заметил хозяин Турбинину, который, видимо, волновался.
Тот замялся.
— Дело есть у меня к тебе, — ответил он.
— А вот откушай, тогда поговорим.
Когда закуска подходила к концу, Марк Данилович понемногу начал сводить беседу на должную почву.
— Дмитрия-то Ивановича душегубы зарезали…
— Уж и не вспоминай! Вспомяну — инда мороз по коже бежит. И ведь говорил я ему — оставайся ночевать: нет, поехал!
