Там он жил в тени сухих смоковниц
Песни пел о солнечной Кастилье,
Вспоминал сраженья и любовниц,
Видел то пищали, то мантильи.
Как всегда, был дерзок и спокоен
И не знал ни ужаса, ни злости,
Смерть пришла, и предложил ей воин
Поиграть в изломанные кости.
* * *
Навеяло, однако, печальным событием: два дня назад умер один из моих товарищей по несчастью, а точнее сосед по палате - штаб-ротмистр Путятин…
Я знал этого молодого жизнелюбивого парня всего около недели, но его характер, мужество и неугасимый оптимизм останутся для меня примером на всю жизнь…
Двадцатипятилетний Сергей был старшим сыном князя Михаила Сергеевича Путятина - начальника Царскосельского дворцового управления.
С многочисленными осколочными ранениями он был доставлен в Варшаву за неделю до меня.
Несмотря на раны, Сергей вел себя как тот самый конквистадор - был дерзок и спокоен, не знал ни ужаса, ни злости. Вспоминал балы и женщин, пел романсы…
Поначалу мне показалось, что это у него истерическая реакция на стресс связанный с ранением. Но пару дней спустя понял, что этот ироничный брюнет действительно таков как он есть на самом деле…
Сергей, с превосходством местного старожила, дал шутливые характеристики госпитальному медперсоналу. Доктора мол - счастливые теоретики, наконец, дорвавшиеся до практики. Их и в поварята взять зазорно, потому что он, князь Путятин - с ножом и вилкой и то лучше управляется, чем доктора со своими ланцетами.
Сестры милосердия тоже удостоились нелестных эпитетов в свой адрес. Молоденькая Елена Адамовна - средоточие мистических противоречий (Барышня действительно напоминала героиню Марины Дюжевой из фильма 'Покровские Ворота' - 'Я вся такая внезапная. Такая противоречивая вся…' ). Баронессообразная пани Ядвига - несгибаемая сострадательница (Она сострадала исключительно при помощи мимики и слов, избегая при этом каких-либо действенных методов помощи раненым. В лучшем случае поправит подушку, принесет отвар из ромашки или попросту позовет доктора). И наконец Зоя Кондратьевна - невеста героя (Кокетливая, влюбляющаяся и боящаяся, что в нее все влюбятся. Ей-то нужен непременно ГЕРОЙ).
До последнего неунывающий Путятин общался с нами, поддерживая в трудную минуту. Несмотря на то, что сам он - умирал. Я уверен - Сергей это понимал и чувствовал, но оставался верным себе.
Когда Смерть пришла за ним, вряд ли он предложил ей 'поиграть в изломанные кости'. Скорее всего - пригласил выпить и расписать пульку…
* * *
Гумилев кстати, тоже, наверное, воюет. В нашей истории он один из немногих поэтов, кто отправился на фронт добровольцем, вместо того, чтобы сидя в тылу слагать патриотические стихи. Был отчаянным кавалеристом, имел награды: Георгиев третьей и четвертой степеней.
Неожиданно промелькнула крамольная мысль: 'А вдруг - погиб…'
Нет! Ерунда все это!
Будем надеяться, что он переживет эту войну, и я вместе с ним.
Там, глядишь - встретимся!
Как говориться: 'Пути Господни - неисповедимы'…
5
Я вновь окунулся в воспоминания о 'том' бое…
О моих товарищах и сослуживцах павших в тот страшный день… Слишком дорого мы заплатили за то, чтобы удержать эту позицию меж двух озер.
Слишком много людей погибло… Знакомых мне лично русских людей!
На меня накатила невыносимая печаль, в горле запершило, к глазам подкатили слезы… Я сжился с этими солдатами. Делил с ними все тяготы войны и походов. Ругал, хвалил, учил…
Ротная книга стала для меня не просто отчетным документом, а практически - семейным альбомом…
Но, черт возьми, они не канули в небытие, а навсегда остались в моей памяти такими, как я их запомнил: такими разными, но простыми и настоящими.
Я словно иду вдоль строя на утренней поверке, вглядываясь в лица, стараясь запечатлеть их как можно лучше…
А они…
Они смотрят на меня: кто-то - серьезно, кто-то - с усмешкой, кто-то - с грустью…
- Ничего, вашбродь, ты там держись! Не раскисай! Зря мы, что ли, тут головы свои сложили? Ты уж выздоравливай поскорей, да верни немцам должок…
- Ничего, братцы… Они еще заплатят мне за все… По максимальному курсу!!!
* * *
Немцы накатывали волнами, и мы яростно отбивались на пределе сил! В какой-то момент противник прорвался во вторую траншею, но вновь был отброшен.
Нас оставалось все меньше и меньше.
Вот пуля нашла немолодого степенного калужанина Дятлова.
Упал пронзенный штыком наш подрывник-любитель Белов. Когда немцев отбили, он был еще жив и Савка наклонился осмотреть его рану. Открыв глаза, раненый посмотрел на меня ясным взглядом и проговорил:
- Убили меня, вашбродь… Как есть - убили… Вы уж отпишите жене моей Евдокии, что так мол и так… - глаза умирающего закрылись, и он уронил голову на грудь…
И снова бой…
Автомат перегрелся и заклинил - я выхватил из кобуры 'браунинг'. Стрелял, командовал что-то, бросал гранаты, ругался…
Потом меня оглушило, и несколько минут я пребывал в окружении звенящей тишины. А кругом гибли люди…
Мой вестовой - добродушный увалень Палатов лег на гранату, спасая нас от неминуемой гибели. Другому вестовому - шустрому и плутоватому Жигуну сколком снаряда оторвало по локоть левую руку.
Я навалился на дрожащего от шока солдата и резво перетянул культю ремешком от бинокля, приговаривая: 'Давай, держись!', стараясь при этом не глядеть в его выпученные от ужаса и боли глаза. На обрубок руки смотреть было не так страшно…
Убило пулеметчика, и мне пришлось встать к 'максиму'. Размытые серые фигурки появлялись в прорези пулеметного щитка, так и норовя соскочить с мушки.
Я стрелял - фигурки пропадали, но потом снова возникали…
И я снова стрелял…
Огонь пулемета жег глаза, а в голове крутилось легендарное: 'В очередь, сукины дети! В очередь!'.
От вибрации руки почти не чувствовали рифленых рукояток 'максима' и казалось, что грохочущий, пышущий жаром станкач стал продолжением меня самого…
Савка, вставший ко мне вторым номером, что-то возбужденно кричал, указывая влево. Разворачиваю ствол и:
- Тра-та-та-та-та… Тра-та-та-та… - и только стреляные гильзы сыпятся из-под щитка…
- Вашбродь! Вашбродь!
- Цыц! Ленту гляди!!!
Фух… Отступили… Перерыв на обед?
К нашей группе пробились Акимкин с Гусевым и еще с полдюжины гренадер - почти все раненые, но с оружием в руках, и готовые сражаться до конца.
Я с некоторым облегчением уступил пулемет более опытным специалистам, сел на дно траншеи и перезарядил верный 'браунинг'…
Потом нас все-таки выбили из второй траншеи, но тут подошла двенадцатая рота и мы, контратаковав, полностью очистили окопы от немцев…
Тогда погиб мой 'почти что друг' прапорщик Платон Остроумов - пуля-дура ударила его в грудь… Он остановился, покачнулся, приложил руку к ране, поднес окровавленную ладонь к лицу и неловко, боком, повалился на дно траншеи.
* * *
Двенадцатая рота под командованием поручика Павлова заняла передовую траншею по фронту и изготовилась к обороне.
А остатки десятой роты собрались у нашего с Казимирским блиндажа.
Кругом разруха и смерть…
В полузасыпанной траншее вперемешку лежат трупы в русской и германской форме.
У входа, прислонившись плечом к стенке окопа, сидел самый молодой солдатик из нашего пополнения - курносый голубоглазый Лаврушка… Мертвый… На его бледном лице застыло удивленно-испуганное выражение…
В самом блиндаже среди убитых немцев, навалившись грудью на телефонный аппарат и сжимая в окровавленной руке наган с пустым барабаном, лежал унтер-связист Токмаков. Он до конца защищал свой узел связи от врагов…
Но были и живые: Акимкин с Воскресеньевым, Гусев, великан Степан Степанов с ручным пулеметом в руках, взводный унтер Рябинин с окровавленными бинтами на голове. Всего - двадцать пять человек.
В их числе, слава Богу, был и Кузьма Акимыч Лиходеев - грязный, в изорванной гимнастерке с красными от крови рукавами, но с задорно торчащими 'тараканьими' усами на закопченном лице…
Захотелось пить, но фляжка с разведенным вином была пуста. Я потряс ее над ухом, а потом недоуменно оглядел, ища повреждения.
Да нет - вроде цела. Дырок никаких нету…
Когда я успел все выпить?
В изнеможении я привалился к стенке траншеи.
Поскорей бы все кончилось…
Но потом была еще атака… И еще одна… И еще…
Двенадцатая рота отошла во вторую траншею - и снова вражеская атака. Ополоумевшие немцы прорвались и сюда - грянула рукопашная.
Я палил из двух пистолетов - 'браунинга' и 'парабела'. Савка прикрывал меня с дробовиком, еле успевая перезаряжаться. А когда он не успел и чумазый немец попытался пропороть меня штыком - пришлось вспомнить, чему меня учил старший сержант Костырев в учебке морской пехоты. То есть - отбить оружие в сторону и рукоятью разряженного пистолета в лицо, затем - коленом в живот…
