Александра Михайловна откликалась на просьбы посетить вернисажи художников.
– Сегодня мы с вами идем к принцу Евгению. Он будет показывать свои новые картины, – сказала она мне. – Кстати, заедем в «Темпо» и чем-то освежим платья.
В магазине «Темпо» любая вещь стоит одну крону: перчатки, чулки, воротнички, украшения, пуговицы и прочее. Александра Михайловна выбрала две брошки: одну для себя с хрустальными камешками и другую для меня с сиреневыми стекляшками.
– Эта брошка хорошо будет выглядеть на черном бархате, – говорит она задумчиво.
Я смущена:
– Александра Михайловна, ну как можно вам являться к принцу в таких «драгоценностях»?
Коллонтай быстро парирует:
– Я надеюсь, что принц Евгений не приглашает на прием ювелиров. Он художник, понимает толк в живописи, а вот отличить хрусталь от бриллиантов чистой воды едва ли может. Кроме того, мне кажется, он близорук. И кто посмеет подумать, что мадам Коллонтай носит украшения из простого стекла. На бриллианты у меня нет ни денег, ни охоты их носить. Будешь думать – как бы не потерять, а у меня голова занята другими, более важными заботами, – смеется она. – Вам, полагаю, полезно познакомиться со многими великосветскими дамами. Они не чопорны, вместе с тем плохо знают нас, советских, и Россию вообще и поэтому проявят к вам интерес.
И действительно, на этом приеме я познакомилась с графиней Поссе, которая тут же пригласила к себе на дамский чай, затем с четой иранского посланника, он после войны был послом Ирана в Москве, с рядом крупных промышленников, деловых людей. Все они, за малым исключением, приветствовали Коллонтай, и советский посол была, как сказал бы Лев Николаевич Толстой, «главным угощением» на вернисаже.
…Длинными зимними вечерами мы устраивались у радиоприемника. В Швеции во время войны радиоприемниками пользовались свободно, их не сдавали. Но гитлеровцы глушили радиопередачи из Советского Союза, Великобритании и даже из Швеции, что вызывало яростный протест шведов.
В полночь, как обычно, я слушала и записывала московские передачи, сводки Совинформбюро, утром за завтраком рассказывала последние новости Александре Михайловне. Она строго выполняла предписанный врачами режим – ложилась спать в 10 часов вечера.
У Александры Михайловны была потребность высказаться, поделиться своими мыслями. Мы говорили обо всем – о любви, о семейных отношениях, о положении наших женщин, и, конечно, главной темой была война. Как-то, передавая сводку Совинформбюро, я прочитала, что наши части понесли большие потери. Александра Михайловна, постучав лорнетом по столу, что означало крайнюю степень ее волнения, произнесла:
– Вы знаете, война началась значительно раньше, в 36, 37, 38-м годах. С тех пор вокруг меня образуются пустоты, исчезали один за другим мои друзья. Я знала всех наших военачальников. Кто из них остался?… Я до сих пор гадаю, в чем провинился Михаил Николаевич Тухачевский. Старые военные специалисты, например Сергей Сергеевич Каменев, считали маршала Тухачевского одним из крупнейших военных теоретиков.
В эти минуты я вспомнила: в 30-е годы наша разведка получила сведения от нашего агента из Германии, что Тухачевский, находясь в плену у немцев во время первой мировой войны, был завербован ими и ему был организован «побег» из лагеря военнопленных.
Накануне войны я искала в архиве НКВД следственное дело на Тухачевского, но нашла лишь одну папку с двумя-тремя листочками-«объективками». Следственного дела в архиве НКВД не оказалось, и никаких материалов, подтверждающих версию о «шпионаже» Тухачевского, я не обнаружила. А версия приобрела уже официальный характер, была прочно пригвождена в сознании общественности.
После смерти Сталина в ЦК партии была создана комиссия по расследованию дела Тухачевского. Меня вызывали на Старую площадь. Я изложила в объяснительной записке официальную версию о Тухачевском и написала свое мнение, смысл которого заключался в том, что это дело, по всей вероятности, сфабриковано в недрах германской разведки, чтобы уничтожить ведущего военачальника враждебного им Советского государства. Сейчас выясняется, что тогдашний наш агент в Германии – жена высокопоставленного чиновника германского МИДа – была расшифрована как наш агент и через нее подбрасывалась эта чудовищная «деза» о Тухачевском.
…Александра Михайловна положила мне руку на плечо и с горечью сказала:
– Знаете, как страшно было открывать газеты. Еще один… еще несколько… Враги народа… Как страшно… Когда я вхожу в свой кабинет и смотрю на развешанные фотографии, передо мной мемориал, я ступаю на ковер и каждый раз вспоминаю незабвенного Серго. Многое покрыто неизвестностью… Безумно, горько терять друзей. И наконец, этот выстрел Павла Дыбенко. Он понимал, что за ним пришли, и покончил с собой…
Я все время слушала молча, но здесь спросила::
– Это была ваша самая страшная потеря?
– Нет, – ответила Александра Михайловна. – Павел уже не был для меня крылатым эросом. Но товарищем по партии, по идее он оставался.
В комнату вошла горничная, принесла «дежурную» простоквашу.
– Так [20], – принимая стакан, поблагодарила Коллонтай.
– Так, – ответила горничная, забирая поднос. – Гут нат, – пожелала спокойной ночи она и сделала книксен. Уходя, снова сказала: – Так со мюкет!
Александра Михайловна рассмеялась:
– Норвежцы в этом смысле более рациональны. Они сразу говорят: «Тюссен так!», отпускают вам одним разом тысячу благодарностей, а шведы эту тысячу выдают поодиночке…
– Я влюблена в Норвегию, – призналась я.
Александра Михайловна обратилась ко мне с неожиданным вопросом:
– Зачем вы вышли замуж?
– Брак по любви, – ответила я.
– Я за любовь, самую крылатую, поэтическую, красивую, но зачем брак? Зачем эти узы?
– Я хочу иметь мужа, и каждый раз дома, когда я прихожу с работы часа в четыре утра, а случается так, что он приходит раньше, я сажусь на сундук перед вешалкой, смотрю на висящую шинель, папаху, начищенные, приготовленные к утру сапоги, я знаю, это шинель моего мужа, любимого мною человека.
– Но почему на любовь нужно иметь документ? Я против этого. Брак обязывает женщину следовать за мужем, быть его принадлежностью. Мне тоже была уготована судьба быть женой комдива, а затем ком-кора. Я на это не согласилась. Но и Павел не согласился стать мужем советского полпреда.
– Ваш брак был зарегистрирован?
– Да, но это было сделано в пропагандистских целях. Чтобы люди знали, что помимо церковного брака есть и гражданский… Я за свободную любовь. Эту мою позицию многие истолковывают превратно, как «стакан воды». Нет, я враг пошлости и распущенности. Любовь для меня – это прежде всего поэзия.
