Это звучит как приговор, и я понимаю Толины чувства. Да, благодаря этому нашествию мы выиграли бой с мадьяровцами, но я не сомневаюсь, что мы бы выиграли его и так, при чем с куда меньшими потерями. Но я не могу злиться на него за это. Звучит банально, но он привел это черное воинство вовсе не для того, чтобы сражаться, а просто для того, чтобы спокойно пронести в завод Сергея… И это ему почти удалось.
— Сережа… — тихо говорю я, глядя ему в глаза и ища сочувствия и понимания хотя бы в них. — Ты тоже против нас?
— Что значит «против нас»? — спрашивает он, и в его глазах сверкает недобрый огонек ревности, — Против кого это, «нас»? Никто из нас не против кого либо, и даже не против него… Но главное, Ира, мы все ЗА тебя! Мы все желаем тебе добра!
— А ему? Эзуку?
— А ему мы вообще ничего не желаем. — подводит итог Сергей. — Он привел белок…
Это и в самом деле приговор!
— Но он же не виноват в том, что…
Я не успеваю договорить — Эзук рывком поднимается на кровати, поворачиваясь к нам лицом. Теперь я, наконец-то, вижу его глаза. Голубые! И глубокие-глубокие… Глаза-озера, на дне которых плещется печаль, чуть подернутая дымкой сомнения.
— Нет, виноват! — почти кричит он, — Виноват!
Я вижу, как напряглись бегуны, когда он подскочил с койки. Они во всем привыкли видеть опасность, и даже сейчас, в тишине и покое «лазарета» ощущение того, что они в Безмолвии, где опасность таится за каждым снежным барханом, не покидает их. Да о чем я — я и сама такая же! Когда пару минут назад позади меня спрыгнула на кровать моя белка, я на полном автомате потянулась к бедру, где должен был висеть пистолет. Уверена, будь он там, так же на автомате я бы выхватила его и прицелилась. Быть может, даже выстрелила, а уже потом стала бы выяснять, в кого стреляю.
— Успокойся и сядь. — веско говорит Толя, принимая молчаливо отданное ему главенство. На день раньше так среагировал бы Сергей, но сейчас он слаб и ранен. — Никто тебя ни в чем не обвиняет.
— А зря! — уже тише говорит Эзук. — Я виноват! Я не смог объяснить им, что люди не враги.
Я опускаюсь на кровать рядом с ним, и кладу ему руку на плечо, испытывая при этом необычайный трепет. Как будто я прикасаюсь к чему-то нереальному, не принадлежащему этому миру…
Я вижу глаза Сергея, в которых уже не мелькает — вовсю скачет недобрый огонек, но мне плевать. Он не прав! Весь мир, давно сошедший с ума не прав, а я — права! Эзук ни в чем не виноват, и я должна защитить его. От бегунов, от оравы белок, от самого себя, наконец.
— Эзук. — на удивление миролюбиво говорит Марат, — Я все никак не могу понять, ты и в самом деле можешь управлять зверьем?
— Не совсем так. — успокоившись в моих объятиях, словно маленький ребенок, отвечает он, — Я не могу никем управлять, но я могу говорить с ними. Могу просить, уговаривать, советовать…
— И ты попросил белок сопровождать тебя… и Серегу, к заводу?
Гнев в глазах Сергея гаснет. Все-таки я не ошиблась в нем — он все же вспомнил, кому обязан своей жизнью.
— Да.
— А потом они, почему-то, вышли из-под контроля?
— Да не было никакого контроля. Они шли со мной потому, что я их об этом попросил. А когда в них начали стрелять — они испугались и напали на людей.
— Значит, ты мог бы и попросить эту стаю ворваться в лагерь Мадьяра и перебить всех, кого они там найдут? — продолжает Марат.
— Нет. Не мог.
— Почему?
— Потому, что не мог!
Исчерпывающий ответ, но Марат придерживается иного мнения.
— Не мог, или не захотел?
— Не мог! — кричит Эзук, заставив меня вздрогнуть, а булку, сидящую рядом с ними — ощетиниться. — НЕ МОГ! Не мог, потому, что НЕЛЬЗЯ убивать людей! Жизнь дана Господом, и не нам отнимать этот дар!
Марат, похоже, не ожидал такого напора. Он, наконец, умолкает — успокаивается и Эзук, голова которого снова опускается мне на плечо, вызывая необъяснимую дрожь во всем теле. Я робею перед ним…
— Оставьте его в покое! — требовательно говорю я. Никто не возражает, и я, медленно поднявшись с постели, добавляю, обращаясь уже к самому Эзуку, — А ты не кори себя. Ты сделал все, что мог.
— Не все. — говорит он. — Остальное сделала ты.
— Что я сделала? — удивленно спрашиваю я, но Эзук явно не намерен отвечать на мои вопросы. Он вновь ложится на койку и поворачивается к стенке, всем своим видом показывая, что ему нужно побыть наедине с собой. Ладно, отдыхай…
— Ира, ты может кушать хочешь? — спохватывается, наконец, Катя, которая, видимо, и была приставлена к нам именно для того, чтобы подкармливать нас, да поддерживать боевой дух.
— Естественно, хочу. — зло бросаю я.
— Сейчас принесу! — и Катя исчезает в дверях «лазарета» со свойственной бегунам расторопностью и грацией.
— И белке моей что-нибудь пожрать захвати! — кричу я ей в след, в надежде, что ее острый слух выхватит мои слова из общего фона больничного гама.
Спустя десяток минут мы уже вовсю ужинаем (судя по часам сейчас именно ужин, хотя мои биологические часы после долгого сна требуют только завтрак), уплетая слабо прожаренное мясо — фирменное блюдо, которое готовят исключительно для бегунов. На фоне этого божественного вкуса как-то не особо подташнивает даже от синтетического хлеба, в котором, в отличие от мяса, вообще нет ничего натурального!
Не принимают участия в общем пиршестве и восстановлении сил лишь двое. Катя, которая, видимо, мало того, что сыта, так еще и блюдет фигуру, которая у нее, в ее двадцать восемь, гораздо шире, чем у меня, в мои без копеек сорок. «Не едите, мадам? Блюдете фигуру? Но ведь чтобы блюсти вашу фигуру нужно есть, есть и еще раз есть!
Ну а Эзук, видимо, ушел глубоко в себя, и на мое искренне приглашение к столу среагировал точно так же, как и на рожденное Серегой из чувства вежливости и благодарности. То есть, никак!
Для моей белки Катя принесла заднюю часть маленького поросенка, и та с удовольствием накинулась на свежее мясо, уплетая его за обе щеки. Естественно, оголодала бедняжка. Никто из этих балбесов, разумеется, не додумался покормить несчастное животное, пока она бдительно охраняла мой сон. Единственное, на что могло хватить ума у Кати, так это попытаться погладить эту дичку, которая, естественно, попыталась отхватить ей кусок пальца. Вряд ли от голода — скорее просто так, из озорства.
— Ира, — бурчит Марат, отодвигая глиняную тарелку в сторону, — А как ты свою питомицу назовешь?
— Назову? — удивляюсь я. — Да, надо как-то тебя назвать…
Я провожу рукой по шерстке белки, и на, на этот раз, вообще не реагирует на мое прикосновение. Привыкла, что ли? В самом деле, имя ей дать надо — не век же бедолагу называть «Моя белка».
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
