были поверхностны и недостаточны, а торговал он навязчиво, словно пылесосами, а не предметами старины. Одни утверждают, что он постоянно учился у более опытных коллег, другие – что он был необучаем, не держал в руках книг, газет и журналов, а многие его рассказы были плодом собственного воображения. По мнению одних, он был предельно честен и болезненно щепетилен в отношениях с клиентами, другие полагают, что ему ничего не стоило обвести покупателя вокруг пальца. Одни уверяют, что налоги он уплачивал исправно, другие – что эти утверждения яйца выеденного не стоят.
Первое, что чувствуешь, когда слушаешь столь разные рассказы, – сомнение, что речь идет об одном и том же человеке, а не о дюжине разных лиц. Второй приходит в голову мысль: а что будут рассказывать о тебе через пару недель после твоей смерти? Потом спохватываешься и понимаешь, что любой рассказ возникает из перспективы рассказчика и окрашен субъективными интонациями. Я разговаривал на блошином рынке с людьми, которые не любили Манни, но признавали, что тот был очень заботлив и охотно спешил на помощь. И наоборот, его близкие друзья и преданные клиенты мягко выражали сомнение по поводу уплаты им налогов с аукционных покупок, на которые Манни каждый раз ссылался, обосновывая свой «болевой порог» в ценообразовании на тот или иной предмет, ниже которого он не может опускаться. Одна из моих новых друзей на блошином рынке ценила и хорошо понимала Манни потому, что тот взглядами и привычками был очень похож на ее мужа, а другие рассказчики находили ее мужа малосимпатичным. Коллеги Манни могли сетовать на его недостаточную компетентность в том или ином сегменте антиквариата, но безусловно отдавали должное его знанию старинных украшений, пониманию людей и таланту торговца. Мне доводилось, наконец, встречать и тех, которые рассказывали, и даже в гипертрофированном виде, именно то, что от них ожидал собеседник: в разговоре со мной Манни представлялся честнейшим, порядочнейшим и добрейшим человеком, в пересудах с другими – лжецом, мошенником и грубияном.
Однако по здравом размышлении приходишь наконец к заключению, что все эти истории, с поправкой на разный опыт рассказчиков и различное восприятие объекта рассказов – от восхищения и симпатии до зависти и ненависти, – вполне совместимы и легко вписываются в картину жизни блошиного рынка.
* * *
Действительно, насколько можно требовать от торговца на блошином рынке экспертной квалификации? Работа на барахолке в известной степени «демократична» и в значительной степени тем и привлекательна, что не требует от торговца ни специального образования, ни крупных материальных вложений:
Для тех, кто ищет профессиональной, самостоятельной, экономически активной деятельности в сфере приватной общественности, открывается относительно малозатратная альтернатива, чтобы обрести независимость. В официальной социальной структуре, во всяком случае, необходимо гораздо большее, как минимум пятизначное вложение капитала, чтобы работать самостоятельно. Чтобы стать частным предпринимателем в сфере частной общественности, достаточны, напротив, минимальные предпосылки. Например, в качестве начинающего торговца или организатора барахолки зачастую можно ограничиться телефоном и личным автомобилем плюс знанием об организации вывоза мусора и расписания работы барахолок[183].
Поэтому нет ничего зазорного в том, что люди в середине или второй половине жизни пробуют себя именно на блошином рынке, как это сделал и Манни. Такая жизненная траектория человека отнюдь не говорит о его необучаемости или еще каком-то интеллектуальном или моральном изъяне. Кроме того, блошиный рынок является формой обращения с прошлым, не предполагающей специального исторического или искусствоведческого образования. Начать на антикварном блошином рынке может любой дилетант, готовый приобретать новые знания налету, в ходе торговли на рынке подержанных вещей[184].
Можно ли ждать исчерпывающей и надежной информации о том или ином товаре от торговца на блошином рынке? Ведь вещи курсируют на барахолке стремительно и хаотично. Они попадают в руки торговца из рук другого торговца или частного лица, обнаружившего на чердаке и в подвале своего или чужого дома вещи с неизвестной историей. Немало из этих товаров зачастую находили и все еще находят на свалках. Старинные предметы за короткое время могут проходить через несколько пар рук посредников, теряя по пути возможную аутентичную историю и обрастая «шумами» «глухого телефона». Мог ли Манни в течение нескольких дней получить или раздобыть надежную информацию о своих новых приобретениях из рук обладателей предметов, которые, в свою очередь, не очень представляли себе, что желают продать? Вряд ли.
При этом отменное качество его товаров и его достаточную информированность о них подчеркивали многие мои собеседники. Причины выгодного отличия в этом вопросе Манни от других коллег состояли в источниках пополнения им своего товарного ассортимента. Он еженедельно делал покупки на солидных аукционах, которые в ходе подготовки продаж собирали о своих лотах надежную информацию. Кроме того, он принимал участие в «ликвидации хозяйств»[185], если тотальной распродаже подлежали интерьеры роскошных вилл на берегах наиболее престижных баварских озер, богатые владельцы которых ушли в мир иной, не оставив после себя наследников, или наследники предпочитали поскорее продать унаследованный антиквариат. В таких случаях Манни брал на себя такую «ликвидацию» или, чаще, сопровождал в такой поездке знакомого аукциониста, чтобы выборочно купить что-нибудь в ходе экспертизы специалиста от аукционного дома, организовавшего скупку содержимого виллы. Именно после таких поездок на прилавке Манни появлялись удивительные, музейного уровня предметы.
Это не противоречит мнению некоторых его коллег, что он был великим мистификатором и выдумывал истории о происхождении предметов на ходу. Во-первых, не обо всех предметах Манни мог с уверенностью сообщить надежную информацию. Во-вторых, он мог включить фантазию, чтобы взвинтить цену на свой товар для случайного покупателя с хорошим кошельком.
* * *
Манни ясно различал «своих» и «чужих» клиентов. Это разделение людей на «ближних», связанных личными отношениями, и неведомых и потому опасных «дальних» происходит из доиндустриального, традиционного общества с низкой мобильностью населения, но, вопреки распространенному представлению, продолжает действовать и в обществе современном. В том числе и в сфере торговли. Дилемма торговца в традиционном обществе между моральной солидарностью с близкими и желанием материально выгодной сделкой затрагивает, например, и современные сетевые магазины, стремящиеся удержать «своих» клиентов с помощью бонусов, скидок и подарков[186].
Практикуемое Манни различение между «своими» и «чужими» снимает противоречия в рассказах о нем, поскольку «чужого» он мог провести, но со «своими» был болезненно честен. Он мог даже по собственной инициативе вернуть клиенту часть полученной суммы, если считал, что продал ему слишком дорого. При продаже Манни почти всегда мог предъявить покупателю справку о происхождении того или иного предмета на своем прилавке и о сумме приобретения и делал это добровольно, тем самым открыто показывая незначительность своей выручки от продажи. Так было и со мной, когда я совершил у него покупку, описанную в предисловии.
Ясного разграничения между «своими» и «чужими» Манни придерживался и в других вопросах. Он был щедр, великодушен и готов прийти на помощь близким, но мог заставить неосторожного клиента, повредившего дорогую вещь из его ассортимента, годами возмещать причиненный ущерб. В четком следовании принципу размежевания Манни доходил до несимпатичного, но логического конца: он не любил гомосексуалистов и голосовал за правую партию, занявшую наиболее жесткую позицию в отношении приема Германией большого контингента беженцев из африканских арабских стран.
От недоброжелателей Манни я слышал, что он больше интересовался самим процессом стремительной покупки и продажи по минимальным ценам, чем продаваемыми предметами. Кажется, он действительно утрачивал интерес к вещам, которые не продавались быстро. Притчей во языцех были и рассказы о том, что при каждой транспортировке предметов на блошиный рынок у него что-нибудь ломалось.
Манни продавал с небольшой наценкой – как правило, не более 10 %. После разорения товарищем по бизнесу в пятидесятилетнем возрасте он, дитя войны, панически боялся бедности. Но деньги, благодаря скорости оборота, у него всегда водились, и немалые.
Как-то он рассказал мне (и многим другим – Манни был известен как человек словоохотливый), что однажды в его квартире раздался телефонный звонок из полиции. Его спросили, не хватился ли он какой-либо пропажи. На недоуменный отрицательный ответ ему сообщили радостную весть: какой-то молодой человек нашел на автозаправке и принес в полицейский участок пухлое портмоне с документами Манни и четырехзначной суммой
