— Carnaval de Venise,[47] хотите? — сказалъ Албертъ, размахивая скрыпкой. La majeur.[48]
— Ну кончено! — сказалъ Аленинъ. — Carnaval de Venise, эту пошлость, значитъ, что дрянь. Да и играетъ плохо, — прибавилъ онъ, послушавъ внимательно нѣсколько времени.
— Вѣдь онъ способенъ по пустякамъ восторгаться; я его давно знаю, — замѣтилъ сынъ министра, подмигивая на Делесова.
Делесову самому начинало казаться, что точно не было ничего хорошаго въ игрѣ Алберта. — Пишо между тѣмъ, акомпанируя, оглядывался на Делесова и подмигивалъ съ видомъ ироническаго одобренія. Только художникъ, жадно вглядывавшійся въ все болѣе и болѣе оживляющееся лицо Алберта, и Захаръ, высовывавшій изъ-за двери свое добродушное лицо, были довольны игрой Алберта. Пишо, хотя невольно вытягивался, смотря на скрипача, закатывалъ глаза и улыбался, находилъ время оглядываться на хозяина съ шутливымъ одобреніемъ. Остальные гости подъ вліяніемъ Аленина, начавшаго слушать съ предубѣжденіемъ, оставались строги и холодны. Совершенно лишенный эстетическаго чувства сынъ министра покачивалъ головой съ выраженiемъ, говорившимъ: не то, не то, и иронически поглядывалъ на Делесова.
Однако Албертъ былъ недоволенъ своей игрой.
— Нѣтъ, я не могу нынче играть, — сказалъ онъ, кладя скрипку.
Делесовъ повелъ его въ другую комнату и предложил поѣсть.
— Я голоденъ, — сказалъ Албертъ, — отъ этаго не могу играть.
Можно этаго съѣсть? — спрашивалъ онъ съ дѣтскимъ выраженіемъ указывая то на то, то на другое блюдо, и, получая позволенье, съ жадностью ѣлъ то то, то другое. Пишо въ это время, сидя за фортепьяно, игралъ одну изъ мазурокъ Chopin.
— Ахъ, прелестно! прелестно! — закричалъ Албертъ и, не проглотивъ куска, побѣжалъ слушать. — Прелестно, прелестно! — твердилъ онъ, улыбаясь, встряхивая волосами и подпрыгивая. Онъ взялъ скрипку и сталъ акомпанировать. —
Аленинъ между тѣмъ подозвалъ къ себѣ Делесова. —
— Ну, батюшка, хорошъ вашъ геній. Этакихъ геніевъ какъ собакъ. Гадкій фарсёръ, ни знанія, ни таланта, ничего!
— Да я сейчасъ замѣтилъ, что онъ шутъ, — сказалъ сынъ министра.
Делесову было совѣстно; но онъ не могъ не согласиться съ такимъ авторитетомъ, какъ Аленинъ.
— Ну, все таки талантъ? — сказалъ онъ.
— Никакого! Еще можетъ быть, что онъ бы могъ играть путно 2-ю скрипку въ квартетахъ, ежели бы былъ порядочный человѣкъ и занимался бы; а теперь онъ и этаго не можетъ. Вѣдь я не мало возился съ артистами. Ихъ есть цѣлая порода, нечесанныхъ, какъ я называю. Эти господа воображаютъ, что надо не бриться, не мыться, не чесаться и не учиться, чтобы быть артистами. И еще быть подленькими, — прибавилъ онъ.
Всѣ засмѣялись. —
Делесову было совѣстно, но онъ признавалъ совершенно свою ошибку.
— А онъ меня совсѣмъ надулъ, — сказалъ онъ. — Правда, правда ваша.
Пишо въ это время, совершенно забывъ свою гордость моднаго пьяниста, принесъ на фортепьяно бутылку вина и вдвоемъ съ Албертомъ пилъ, говорилъ и игралъ, не обращая никакого вниманія. Художникъ блестящими глазами, не отрываясь, смотрѣлъ на Алберта и восхищался.
11.
— И страшно, и больно смотрѣть на него, — сказалъ онъ, подходя къ группѣ, въ которой говорилъ Аленинъ. —
— А ты все считаешь его за генія, — сказалъ Делесовъ, — спроси-ка у Михаилъ Андрѣича.
Художникъ злобно вопросительно посмотрѣлъ на Аленина.
— Чтожъ, у каждаго можетъ быть свое мнѣніе, — отвѣчалъ Аленинъ, — мое мнѣніе, и мнѣніе основанное на маленькой опытности, слѣдующее: такихъ господъ надо въ исправительные дома сажать, или заставлять улицы мести, а не восхищаться ими. —
— Отчего жъ вы такъ на него изволите гнѣваться? — язвительно спросилъ художникъ.
— А отъ того, что эти-то господа язва для серьезнаго искуства. —
Художникъ вдругъ разгорячился.
— Вы говорите: язва, — заговорилъ онъ, — да вы понимаете ли, что онъ такое?
— Я вижу, что есть, а не то, что бы вамъ, можетъ быть, хотѣлось видѣть.
— Да, это спившійся, негодный, грязный нѣмецъ, неправда-ли? — отвѣчалъ художникъ, указывая въ дверь на Алберта, который въ это время, дрожа всѣмъ тѣломъ и тая отъ наслажденія, игралъ какой-то мотивъ. — Нѣтъ. Это не пьяный нѣмецъ, а это падшій геній стоитъ передъ вами, падшій не за себя, а за насъ, за[49] самое дорогое для человѣчества дѣло, за поэзію! Это человѣкъ, сгорѣвшій отъ того священнаго огня, которому мы всѣ служимъ, который мы любимъ больше всего на свѣтѣ. Огонь счастія поэзіи! Онъ жжетъ другихъ, этотъ огонь, такъ трудно тому, кто носитъ его въ себѣ, не сгорѣть самому. И онъ сгорѣлъ весь; потому что огня въ немъ было много и что служилъ онъ ему честно. Мы не сгоримъ, не бось. Намъ и Богомъ не дано этаго огня, да и заглушаемъ мы всякой житейской мерзостью, корыстью, себялюбіемъ ту крошечную искру, которая и была въ насъ.
А онъ сгорѣлъ весь, какъ соломенка, за то онъ великъ.
— Да чѣмъ же великъ? — сказалъ спокойно Аленинъ, какъ бы не замѣчая горячности своего собесѣдника. — Какую же онъ пользу сдѣлалъ обществу этимъ огнемъ, какъ вы выражаетесь?
— Пользу обществу? Вотъ они, ваши[50] сужденія. Онъ и знать не хочетъ вашего общества и вашей пользы и всѣхъ этихъ пустяковъ. Онъ дѣлаетъ то, что ему свыше положено дѣлать, и онъ великъ; потому что тотъ, кто сдѣлалъ то, что Богъ приказалъ, тотъ принесетъ пользу, не такую близорукую пользу, которую вы понимаете, а такую пользу, что не пройдетъ онъ даромъ въ жизни, какъ мы всѣ; а сгоритъ самъ и зажжетъ другихъ…
— Ну ужъ это я не знаю, что тутъ хорошаго въ этихъ пожарахъ поэтическихъ, особенно ежели они ведутъ въ кабакъ и въ распутной домъ, — сказалъ Аленинъ, улыбаясь. — Не желаю я никому такого огня. —
— Нѣтъ, неправда! — озлобленно продолжалъ художникъ. — Вы сію минуту отдали бы все, что у васъ есть, за его огонь; да онъ не возьметъ ни вашихъ душъ, ни денегъ, ни чиновъ, ничего въ мірѣ не возьметъ, чтобъ разстаться съ нимъ, хоть на одно мгновенье, потому что изъ всѣхъ насъ онъ одинъ истинно счастливъ!
Въ это время Албертъ, льстиво улыбаясь, нетвердыми шагами вошелъ въ комнату, видимо желая сказать что-то. Замѣтивъ разгоряченное лицо и жестъ художника и замѣшательство хозяина, онъ пріостановился и, решительно не понимая ни слова из того, что говорили, сталъ покорно, одобрительно и нѣсколько глупо улыбаться.
— Да, — продолжалъ художникъ, горячась болѣе и болѣе, — вы можете приводить его къ себѣ, смотрѣть на него какъ на рѣдкость, давать ему деньги, благодѣтельствовать, однимъ словомъ унижать, какъ хотите, а все таки онъ былъ и есть и будетъ неизмѣримо выше всѣхъ насъ. Мы рабы, а онъ Царь. Онъ одинъ свободенъ и счастливь, потому что одинъ слушаетъ только голосъ Бога, который постоянно призываетъ его на служеніе красоты — однаго несомнѣннаго блага въ мірѣ. Онъ льститъ и унижается передъ нами; но это потому, что онъ неизмѣримо выше насъ. — Лесть и униженіе для него одинъ выходъ изъ той путаницы жизни, которой онъ знать не хочетъ. Онъ унижается и льститъ, какъ тотъ, который говоритъ: бей меня, только выслушай. Ему нужно вдохновенье, и гдѣ бы онъ ни черпалъ его — оно есть у него. Ему нужны рабы, и они есть у него — мы его рабы. Мало того, что онъ счастливъ, онъ одинъ добръ истинно. Онъ всѣхъ одинаково любитъ, или одинаково презираетъ — что все равно, а служитъ только тому, что вложено въ него свыше. А мы что? Мы не только другихъ не любимъ, а кто изъ насъ не дуракъ, такъ тотъ и себя не любитъ. Я самъ себѣ гадокъ и ты тоже, и всѣ мы! Кто изъ насъ знаетъ, что̀ должно? Никто. А онъ знаетъ и не сомнѣвается, — говорилъ художникъ, горячась все больше и больше.
Албертъ не спускалъ съ него глазъ и счастливо улыбался.
— Не могу понять, почему тотъ артистъ, который воняетъ, лучше того, который не воняетъ, — холодно сказалъ Аленинъ и отвернулся.
— Не лучше, а достоинъ любви, высокаго сожалѣнія и почтенія. Искуство — высочайшее проявленіе могущества въ человѣкѣ. Оно — не игрушка, не средство для денегъ и репутацiи, оно дается избраннымъ. Оно поднимаетъ избранника на такую непривычную человѣку высоту, на которой голова кружится и трудно удержаться здравымъ. Искуство есть слѣдствіе неестественнаго напряженія порывовъ, борьбы. Борьба съ Богомъ, вотъ что такое искуство — да. Одинъ офицеръ говорилъ мнѣ, что нѣтъ Севастопольскихъ героевъ, потому что всѣ герои лежатъ тамъ на кладбищѣ. И тутъ, и въ искуствѣ есть на одно[го] уцѣлѣвшаго сотни гибнущихъ героевъ, и судьба ихъ та же. — Вотъ они, эти погибшіе герои! отдавшіеся всѣ своему служенію. Вотъ онъ! Такъ не клеветать его, не сомнѣваться въ немъ, не давать ему милостыню, а любить его и плакать надъ нимъ надо! Вы не сопьетесь, небось, вы книжку объ искуствѣ напишете и камергеромъ будете, — заключилъ онъ, обращаясь снова къ Аленину.
