Спектакль в клубе строителей мы ставили в Орске много раз, ездили с ним и в Новотроицк. Он имел такой успех, что нас пригласили выступать по радио.
Когда все ладится в семье, ладилось и на работе в тресте, в общественной жизни и на сцене. Но «Платон Кречет» был моим последним спектаклем.
Помнится, Рэмир очень увлекался рыбалкой. И однажды посетовал:
— Эх, так, наверное, у меня никогда и не будет рыбака. Улыбнулся лукаво и посмотрел на меня.
— А если снова родится дочка? — спросила я.
— Значит, будет две дочки, — сказал он. — Только говорят, если под подушку положить брюки, непременно родится сын.
Шутки ради брюки все же под подушку положил. Но вскоре мы и в самом деле стали ждать второго ребенка.
Этот период совпал с неприятностями у Елены Петровны: ее соседка, боясь заразиться, уносила с кухни продукты. Начались трения. Матери было неприятно, она жаловалась Рэмиру. И хоть о совместной жизни в одной семье речь не велась, Рэмир как-то замкнулся, в наших отношениях чувствовалась натянутость. Врачи на приеме, когда случалось с Людой бывать в поликлинике, продолжали напоминать о том, что контакта с больной бабушкой ребенку желательно избегать. Слово «избегать» Люда воспринимала по-своему, как «убегать». Я не знала, как находить золотую середину. Конфликтовать со свекровью не хотелось, уговаривали Люду бывать с отцом у бабушки, но, по возможности, там не обедать. Но чем больше ребенок отказывался от угощений, тем упорнее ее уговаривали. Вероятно, и стыдили, и ругали. И что-то во время визитов к бабушке произошло. Однажды, увидев Елену Петровну на улице, Люда пустилась наутек. По закону человек, больной туберкулезом, имеет право на отдельное жилье. И по заявлению соседки, и по соответствующим справкам из тубдиспансера Елена Петровна получила отдельную квартиру. Но в отношениях между мной и Рэмиром пролегла трещина.
— Сейчас у матери закрытая форма, — говорил он мне.
— Но с приходом весны или осени достаточно подхватить грипп или промочить ноги, форма откроется. Я боюсь за Люду.
Натянутость в отношениях не проходила бесследно. Рэмир стал совсем мало бывать дома, а у меня впервые что-то заболело в груди, и не проходил при дыхании воздух. Это состояние оставалось долго, несколько дней, потом постепенно отпускало.
Приходя изредка к нам, Елена Петровна убеждала меня сделать аборт, намекала, что жизни с Рэмиром у нас не будет. И снова в горле и груди ком, нечем дышать.
А я словно видела своего ребенка. И именно мальчика. Как здорово! Дочь и сын.
Анна Даниловна Вейгандт, моя ближайшая соседка, тоже уговаривала не рожать второго ребенка:
— Тамарочка, у тебя Рэмир как ребенок. У тебя сейчас двое детей. Хочешь третьего? Как-то не так вы живете. Мой Юра все для дома, а ты при муже одинокая, за все хватаешься сама.
А я защищала его, мол, такой у него характер, а сама ревела. Шли месяцы. Отношения не налаживались. И все-таки у самой ни разу не появлялись мысли об аборте.
Как-то меня встретила Дуся, соседка по старому дому:
— Ой, да ты ребенка ждешь! Это хорошо. А то Вера из восьмой квартиры рассказывала, что Рэмир говорил о том, что из семьи уйдет. Ну, от двоих-то не уйдет.
Где и кому он говорил, расспрашивать не стала, но снова стало ломить в груди и противное чувство непрохождения воздуха. Лекарства не помогали.
— Рэмир, а может быть, у меня бронхи болят или легкие? Я задыхаюсь.
Он пожимал плечами, но пошел со мной за колючим цветком, сделали состав. Однако в груди отпускало временами ни с того, ни с сего. Врачи объяснить не могли.
Однажды мне позвонила Елена Петровна и попросила прийти к ней домой. И все началось сначала:
— Зря вы решили обзаводиться вторым ребенком. Как-то еще сложится ваша семейная жизнь? Я вашего решения не одобряю.
И я поняла, что эти слова она неумолимо твердит и сыну, отравляя жизнь. Если бы родители меньше вмешивались в жизнь взрослых детей! Но она, проработавшая всю жизнь судьей, считала, что только она во всем всегда права. Такой правой и привыкли считать ее с детства сыновья.
Я пошла к двери.
— А как назовете ребенка?
— Мы, — ответила, — ждем только мальчика. Рэмир желал бы назвать его Толей в память об отце. А я боюсь, я суеверная. Говорят, что не следует называть ребенка именем умершего: будет не жилец.
— Назовите Игорем, если нравится. Ну как?
И бабские сплетни я слушать перестала. Даже наоборот: когда передо мной становился какой-то трудный вопрос, а я не знала, как поступить, то задавала себе вопрос:
— А как бы поступил Рэмир?
И ответ находился. Он был для меня эталоном. Конечно, я часто вспыхивала, шумела, но верила в преданность, и никто не мог меня разубедить.
Сын родился в январе 1958 года. Возможно, мать сказала Рэмиру, что имя ребенку дала она сама, возможно, он ей и поверил, но называть сынишку по имени избегал, вынашивая обиду, что Толей мальчика не назвали. Домой с работы по-прежнему приходил поздно, когда дети уже спали. Я все время задумывалась над тем, что он и в самом деле выберет момент уйти из семьи, не могла расслабиться от мучивших дум, на грудь давило, словно плита. Все в доме временами Рэмиру было безразлично: что купить — безразлично, куда пойти — безразлично, что приготовила на обед — безразлично. Я ходила печальная, с тупым взглядом.
Ребенок был очень неспокойным. Не исключено, что обиды, наносимые м «е еще во время беременности, отразились и на ребенке. В дошкольном возрасте незаменимой помощницей мне стала Люда, кроме нее, мне не с кем было оставлять малыша, чтоб запасти на семью продуктов. Много было дел и по дому. Игорек кричал что есть мочи, и Люда его забавляла, пока я стирала, убирала, варила.
Анна Даниловна, слышавшая непрестанный крик через перекрытие, спрашивала:
— Как ты выдерживаешь? Я бы не смогла.
Выходные дни в то время полностью Рэмир проводил у матери, где уже жил и Эрик. Упрекать я не могла. Да это ничего бы и не изменило. Слез тоже не стало. К моему безутешному горю выработался иммунитет. Я смирилась и принимала все так, как есть. Только тяжелая «плита» в груди не давала дышать, не шел воздух. Но случалось, что я и взрывалась. Да еще как! Я сама просила Рэмира уйти из семьи, чем быть ко всему безучастным, понимала, что неприязнь ко мне Елены Петровны выше личного счастья ее сына, он целиком под ее влиянием. Но до смерти боялась, что он мог на мое предложение ответить согласием, потому что готова была терпеть все, что угодно, лишь бы у детей был отец. Невозможно было и забыть нашу многолетнюю дружбу до замужества и все первые годы жизни до того момента, пока свекровь ничего не собиралась менять в своей и нашей жизни. И если бы не страх перед туберкулезом, думаю, что мы все прекрасно жили бы всю жизнь. Но я не винила одну себя. Мог бы в этом плане многое сделать и Рэмир, глубже подумать над тем, чтоб хорошо было всем. Но он, к сожалению, защищал только одну сторону. Меня сбивало с толку еще и то, что временами, пусть ненадолго, он становился прежним: мы ходили в театр на все премьеры, в кино, в гости. И я мысленно уже защищала его перед самой собой, считая самым умным, самым вежливым, самым привлекательным и самым родным.
Однажды к нам приехала из Молдавии моя двоюродная сестра Ли-ля. Она приехала начинать новую жизнь. Я была с ней очень откровенна и на все ее вопросы, как живу, счастлива ли, сказала то, что чувствовала:
— Живем неплохо, но Рэмир мало уделяет внимания детям, видим его не часто, так как работает допоздна, а выходные посвящает матери, с которой я не могу сойтись близко из-за туберкулеза. Иных проблем у нас нет, — и попросила ее темы о туберкулезе никогда не касаться.
Этой весной я тяжело заболела. Та грудная болезнь, от которой я страдала временами, вцепилась мертвой хваткой: тяжесть и боль сменялись жжением, порой нетерпимым.
Рэмир видел мои мучения, переживал, по-своему старался помочь:
— А давай в карты поиграем, может быть, что-то отвлечет от боли.
Прошла обследование в разных поликлиниках у лучших терапевтов, показалась знаменитому Рубинскому, приехавшему из Китая. Обследовалась, наконец, в онкологии. Диагноз не ясен.
С наступлением лета, забрав ребятишек, поехала в свои милые Турки в надежде, что там на воздухе боль отпустит, как это случалось при менее сильных приступах.
Я и не подозревала тогда, что на этом почти и закончилась моя семейная жизнь.
Дорогу в Турки в таком состоянии да еще с двумя детьми и пересадками (а их в те годы было три) я перенесла тяжело, но в Турках по крохотным крупицам я стала чувствовать себя лучше, но только до тех пор, пока не решила позагорать. И снова приступ, но острее прежнего.
С адресом профессора Термицкого я поехала на обследование в Москву: так больше терпеть боли было уже нельзя.
— Я не знаю, какие диагнозы выносили ваши уральские доктора, — сказал профессор после обследования, — но мое мнение — болят нервы. Я не бог, но думаю, что не ошибусь: либо вы перенесли стресс, либо длительное нервное или физическое перенапряжение.
