сейчас! Именно сейчас я могу простить самого себя и попросить прощения у других, поблагодарить их за шанс вернуться к жизни. Сердце становится бесконечно добрым. Какими замечательными кажутся люди вокруг. Сколько добра и помощи я ощущаю рядом. Все силы, волю, каждую каплю крови, каждое движение мысли я обращаю в благодарность, в молитву, в слезное покаяние за то, что не позволили мне умереть. О чем хочется молиться, когда осознаешь реальную опасность смерти? Какие моменты жизни следует припомнить, а какие, уходя в мир иной, можно забыть? Никакая лирика не посещала мое воображение, не туманила мне голову — лишь череда воспоминаний… и людей, чья любовь способна возвратить к жизни. Пытаясь примириться с маской побежденного, я не винил себя в том, что проиграл. Одновременно я не соглашался погасить огонь жажды жить. Все мое существо превратилось в единый, почти неистовый вопль к Богу о помиловании, о прощении грехов. И меня услышали. Мое истощенное сердце посетило успокоение, мысли потекли размеренно, а душа начала каяться. Какими ничтожными и мелкими открылись мне разногласия с ближними, все мельчайшие недовольства жизнью, весь ропот и отчаяние развращенной души. Мы недовольны жизнью? Да кто нам дал право оскорблять дар Божий? Чьи же козни разрушают нашу любовь и благодарность к жизни? Не свои ли собственные? Человек ведь рождается в муках и умирает в сомнениях. А некоторые люди, существа тупые и самоуверенные, даже не пытаются найти ответы на эти вопросы: они живут без сомнений и переживаний, а в душах этих человекообразных бездонная пустота. Им никогда не осознать того, чего постиг я. Все это можно понять, единожды побывав на грани жизни и смерти и вернувшись оттуда живым…»
Скорая мчалась с мигалкой по проспекту, пронзая холодный осенний воздух; мелкий снег, колкий и противный, обсыпал капот и стекла ледяной крошкой. Вечер опустился на город — за окнами хоккейной школы, которые находились под самой крышей, виднелось темно-синее небо позднеосеннего вечера. Мне стало холодно — я обнял себя двумя руками, потер ими кофту и встал на пустую лавку. На табло застыли: оставшееся время третьего периода («15:29») и счет остановленного матча, который наверняка надолго задержится в памяти присутствующих («3:4»).
«Он не забросил свою шайбу…»
Гости уже давно удалились в раздевалку (грандиозного конфликта между командами удалось избежать, ибо все были в неведении, выкарабкается ли Вольский), немногочисленные зрители разошлись.
Какой уж тут играть? Хоккеисты «Магнитки-95» ожидали одноклубников, которые отправились на улицу вместе с медиками. Я с важным и непреклонным видом всматривался в белый лед. Степанчук то принимался ходить взад и вперед, то убегал беседовать с врачами и арбитрами. Магнитогорцы не уходили со льда. Я неторопливо читал их фамилии на свитерах, а потом посмотрел в сторону ворот — возле них неподвижно сидел Абдуллин, положив руки на колени, опустив голову и закрыв глаза. Неужто молится?
Как ни странно, но я почему-то ждал продолжения игры, которое будет нелегким испытанием для всех. А будет ли оно? Что в таком случае делают? У нас ведь недобор игроков в итоге. Техническое поражение? Без понятия. Важно другое: предпринятая мной моральная атака Вольского, свидетелями которой стали хоккеисты «Магнитки», была ужасной ошибкой. Я потерпел сокрушительное поражение и покорно ожидал реакции пораженных до глубины души и поэтому чертовски разъяренных хоккеистов.
Четверка тех, кто помогал врачам неотложки, угрюмо вернулись и вместе со всеми проследовали в раздевалку — какой тут бить морды вероломному врагу, какой уж тут хватать кураж, выигрывать или проигрывать?
Я стоял у скамейки запасных. На все злобные взгляды хоккеистов я лишь виновато опускал глаза. Кто-то проходил молча, кто-то вздыхал и отворачивался, кто-то просто не замечал меня и смотрел вперед.
— Больной ублюдок, — внезапно услышал я от последних. Внутри я признал это, отчего мне стало погано на душе.
— Пес ебаный.
Вскоре лед опустел.
Все пребывали в странном состоянии: шок, страх, неопределенность и боязнь за жизнь Вольского, с которым сейчас неизвестно что творится. Пугало то, что на наших глазах началось сражение между жизнью и смертью, что совершенно невыносимо для психики людей, которые обычно далеки от этого. Такое ведь может приключиться с кем угодно. Хоккеисты безмолвно садились на лавки, понурив головы и пытаясь сообразить, что хуже: бессознательное состояние Ильи или мой нечеловеческий и бездушный поступок, который спровоцировал случившееся.
Я продолжал неподвижно стоять, размышляя о произошедшем. Степанчук нервно убрался в тренерскую, уселся в кресло и замер там в недоумении: он был удивлен и одновременно напуган происшествием. Его поразило то, что он так чувствительно все воспринял: несомненно, что-то подобное Виталий Николаевич испытывал ранее и думал, что привык, но это не так — привыкнуть к этому невозможно. «Вот те на! Вот картинка складывается! Как же я мог быть таким легкомысленным и не замечать очевидного? Как снег на голову! — восклицал коуч. — Что же теперь будет? Как теперь быть?» Наш долг состоял в том, чтобы поехать вдогонку за скорой и быть рядом с хоккеистом, но все происходящее сковывало не только тело, но и голову, не привыкшую к такому развитию событий. Признавать ошибку публично все боялись, как и пытаться ее исправить.
В это время Арсений Митяев не мог усидеть на месте (он обескуражен ситуацией и моим поступком в том числе) — он в сердцах отбросил полотенце, которым вытирал пот, резко поднялся, выбежал из раздевалки и устремился по коридору прямо в коньках и массивной экипировке на лед, где в тот момент находился я. Сеня подлетел ко мне, схватил за плечо и резким движением своей большой руки развернул лицом к себе. Все случилось так неожиданно, что я не на шутку напугался и ошарашенными глазами взглянул на него; сердце застучало в бешеном ритме. Сам Митяев тяжело дышал и от ярости не контролировал себя. Он поражен бессердечием собственного друга и одновременно посчитал всю ситуацию оскорблением святого для него спортивного духа, духа команды. Арс схватил меня за ворот кофты и поднял перед собой так, что мои ноги оторвались от пола, а одежда затрещала по швам.
— Что же ты творишь?! — рявкнул он, а я продолжал испуганно, как нашкодивший щенок, смотреть на его свирепое лицо, которое напряжено до такой степени, что пот на нем, кажется, шипит, словно масло на сковороде. В порыве ярости он со всей силы припечатал меня к стене. Внезапная боль (прямо как у Вольского) сковала мне спину — я готов был взреветь от нее, но не издал ни звука, лишь сморщился и стиснул зубы. Арс еще раз
