нужен инопланетянин. Эта девочка – Хани – помогла мне это понять. После ее второго приземления на мою планету она мне сказала: «Знаешь, твоя мать ведет себя с тобой так, как будто она тебе не мать, а мачеха». Я ахнула. До нее никто не осмеливался так прямо, без экивоков, сказать мне об этом.
– А ты тогда сказала: «Слушай, Хани, ты, похоже, выиграешь суд. Ты отличный адвокат».
– Точно.
– Прости, Нетуш, я тебя перебила. Продолжай.
– Это тебе помогает?
– Кажется, да.
– Ладно, так вот. Однажды эта самая Хани, о которой мы говорим, нарисовала и распечатала новое меню для «Октопуса». Тайком от хозяина она положила его на один столик, а к вечеру показала, что этот столик принес больше всего прибыли. Она убедила его дать ей заново оформить все меню. В другой раз, неподалеку отсюда, в кибуце Манара, в разгар сбора яблок, аргентинский волонтер по имени Энрике подошел к ее дереву с гитарой и со смешным испанским акцентом спел битловскую «Something in The Way She Moves». Когда он закончил, все захлопали в ладоши, и он ждал, что Хани его поцелует. Но она никогда не любила танцевать под чужую дудку, поэтому просто улыбнулась ему своей очаровательной улыбкой и вернулась к сбору яблок, а поцелуи приберегла для ночного свидания у него в комнате, выбрав то место и время, где и когда они будут подлинными, личными, а не коллективными. А в другой раз…
♦
Ты продолжала говорить мне обо мне, пока не поняла, что я успокоилась. Тогда ты встала и сказала, что обещала матери приехать на пятничный ужин. «Но автобус уже не ходит», – возразила я, а ты ответила: «Не переживай, доберусь автостопом». – «В это время ни одной машины не поймаешь», – сказала я, а ты повторила: «Не переживай». И точно, только я проводила тебя до ворот, как от фабрики игрушек отъехала машина, и водитель, конечно же, был счастлив подбросить такую красавицу до Иерусалима – невероятно, но он направлялся как раз в Иерусалим. Перед тем как сесть в машину, ты в последний раз обняла меня, обхватила за плечи и спросила: «Обещаешь, что все будет в порядке?» Я пообещала. Мне и правда стало лучше.
Сейчас мне немного неловко, что я опять нуждаюсь в твоей помощи, именно в твоей. Прошло двадцать с лишним лет, и мне хотелось верить, что это время прошло не зря. Что муж, двое детей, собственный рабочий кабинет – что все это обеспечило бы мне определенную стабильность. Но, видимо, наш дух движется не вперед, а по кругу. И обрекает нас на бесконечное падение в одну и ту же пропасть.
♦
Я отправлю тебе это письмо. Ненавижу книги и фильмы, в которых в финале выясняется, что письма так и не были отправлены. Убожество.
Но ты не обязана мне отвечать, Нета. Хотя я понаставила здесь множество вопросов, я не очень надеюсь получить от тебя ответы. Мне не нужен адвокат. Тем более – прокурор. Кто мне действительно нужен, так это свидетель.
Я должна была рассказать кому-то эту историю, ни о чем не умалчивая, чтобы поверить, что случай с Эвиатаром действительно имел место. Или, по крайней мере, что на самом деле я его выдумала. Что я была в таком отчаянии, что мне пришлось его выдумать.
♦
Я перечитала свое письмо с самого начала. Попыталась взглянуть на него твоими мидлтаунскими глазами и подумала: будь я на твоем месте, я бы, пожалуй, испытала легкое беспокойство. Возможно даже, это письмо заставило бы меня все бросить и помчаться в Израиль, прибежать ко мне, крепко меня обнять и взять с меня обещание, что со мной все будет в порядке.
Не знаю. Возможно, пока я писала, меня малость занесло; возможно, письменная форма изложения сама по себе толкает на преувеличения, и все эти похоронные объявления и истерика в скобках в девять утра казались мне уместными, а сам факт, что я села тебе писать, сам факт, что, пока я писала, ты была со мной, уже немного меня успокоил (вот в чем ужас сумасшествия: страх, что ты свихнешься, не просто происходит от одиночества, он и провоцирует одиночество. Он запирает тебя в ловушке кошмарных мыслей, которые ты прячешь от мира, в удушливой ловушке, из которой нет выхода…).
Как бы то ни было, уже давно не девять утра. Через десять минут я должна забрать Лири и Нимрода с дополнительных занятий. Если я не приведу своих птенцов в родное гнездо, этого не сделает никто. Никто! Этого я допустить не могу. По дороге я зайду на почту, куплю марки, наклею их на конверт и вручу почтовой служащей. Потом загляну в магазин, куплю куриную грудку для шницелей, которые уберу в морозилку, а потом разогрею. И со мной все будет в порядке. Возможно.
Асаф сегодня вечером улетает. На сей раз ненадолго. Всего на одну ночь.
Мы уложим детей, а потом, скорее всего, займемся любовью. Это у нас что-то вроде ритуала: я наношу ему на тело татуировку – память обо мне, которую он унесет с собой.
У нас бывают моменты взаимного тепла, о которых я здесь не упоминала. На самом деле наш брак не так однозначен, как ты могла подумать. Я уже не говорю о финансовых обстоятельствах.
Утром я позвоню в студию Рабина. Амикам питает – и всегда питал – ко мне слабость. Он согласится принять меня обратно. Если я до сих пор не открыла собственную студию, то, наверное, уже никогда не открою. Я думаю, что главное, что я должна сейчас сделать, – это вырваться из дома, пока однажды вечером на дереве не появятся три совы…
Вероятно, существует определенная доза одиночества, которую способна выдержать каждая из нас. Я забыла, что мне – особенно с учетом моей семейной истории – следует держаться настороже. Я слишком глубоко погрузилась в себя, и мне пора выкарабкиваться наружу.
Пожелаешь мне удачи? Стенки у ямы жутко скользкие.
Твоя Хани.
P. S. Мне в любом случае будет приятно, если ты черкнешь мне пару слов. Чтобы я знала, что ты жива.
Может, тоже поделишься со мной парой секретов?
Не может быть, чтобы у тебя не было секретов. Они есть у каждой женщины.
Третий этаж
Знаю, что это смешно. Тем не менее, Михаил, я должна с тобой поговорить. Мне больше не с кем разделить это бремя. Уже несколько недель я все думаю, как,
