Мне необыкновенно светло, чисто, радостно, до эйфорического головокружения, что я фашист. Что я противоположен миру тусклых обывательских квартир, где поколения несвежих шелушащихся личностей рождаются, стареют и умирают в трусости, тупости и тоске, и что я противоположен тебе, неопределенной. Да, я фашист, светлая, отлично управляемая машина из мышц и ясных принципов, я люблю солнце, солнце, солнце! А ты под своей гнилой луной — болотистая, растекающаяся, принадлежащая всем, общественная лужа, тебя замутили все, пройдя.
Фашист в нашей сегодняшней вселенной означает «герой» — безнадежный, красивый, как цветок орхидеи в снегах. Суперстранный и суперстрашный. Я вырезан ножом, строго определенен, я предсказуем. Мои линии ясны, мои принципы тверды, я — завершенная вещь. Я тот же в России, что был в Америке, и тот же, что во Франции. Страны приспосабливаются под меня, а не я под них. А ты, ты неопределенна, ты связана с толпой, со стадом. Нити, волокна, ростки, капилляры тянутся от тебя к ним, общему телу. Ты проросла болотом человеческим, в нем твои корни. Ты от всего и всех зависишь, и, совокупляясь с тобой, я не единожды с ужасом чувствовал, что совокупляюсь с толпой. Через тебя я ебался с миром или даже вульгарнее: мир, другие, ебали меня через тебя.
* * *
Когда мне было двадцать с небольшим, в Москве, лежа со мной в постели, чужая жена, красивая, с медовыми волосами, Наташа говорила мне, шептала: "Эдинька, никогда не спи с грубыми тетками… ты нежный и романтический, обещай мне, что никогда не будешь ебаться с грубыми бабищами". Последующие тридцать лет я редко спал с грубыми тетками, и точно, когда спал, они отталкивали меня своей коровьей сутью, жопами и сиськами, и пугали. И сегодня я не могу спать с «тетками», они не приносят мне облегчения или радости, но вызывают отвращение. Я навеки заторчал на девочках с тонкими ножками, с белыми худыми попами.
"В целом девушки, которых рекомендовано использовать в тантрических ритуалах, с западной точки зрения, относятся к категории «подростков», но здесь следует помнить о более быстром физическом и сексуальном развитии индийской женщины. Если не находится другой женщины, можно использовать женщину двадцати лет, но не старше. Девушки старше двадцати лет, согласно «Махамудра-Тилаке», лишены тайной силы".
* * *
Старый фашист (Пьер Грипари) на "днях литературы" в городе Коньяк,
посоветовавший мне прочесть Нерваля,
умер недавно…
Старый французский фашист и старый педераст.
Нерваля я не прочел, но знаю,
что он повесился на фонаре в Париже
под первым лучом зари
на улице Старого Фонаря. Как красиво!
Проклятый поэт должен быть фашистом.
Другого выхода нет.
Все мы одержали победу (то есть потерпели поражение) в 1995-м и рядом
Краинские сербы потеряли их землю,
Я потерял Наташу.
Не удалась попытка Денара отбить Коморские острова.
И умер Миттеран фараон…
(Умер даже Бродский — мой антипод — соперник.
Некому посмотреть на меня,
Один я остался)
Проклятый поэт должен быть фашистом.
Не удалась попытка…
Христос проиграл…
И Че Гевара с Мисимой и Пазолини,
Мы все проиграли, т. е. выиграли все…
Мы в тысячный раз выходим с тобой из желтой больницы, Наташа,
у Нотрэ Дам (О, госпиталь Бога!), и апрель наступает опять и опять…
Я был фашистом, когда я шел с тобою по каменным плитам
госпиталя Бога…
Я был им…
Я им остался.
Ты превратилась в бродяжку, панкетку, рок-группи,
пожирательницу грибов, в женщину-газированный автомат,
А я не могу больше быть и…
только фашистом
примет меня земля.
* * *
ЗАЛЕЧИВАЮ РАНЫ
БУНКЕР
(Он же редакция «Лимонки» и «Элементов». Он же штаб партии).
История бункера на 2-й Фрунзенской сама по себе затягивает на несколько сотен страниц, должна бы быть развернута до романа, посему ограничусь общими вехами в этой истории. В конце ноября 1994 года я написал совместно с Дугиным письмо мэру Юрию Михайловичу Лужкову, где среди прочего были такие нагловатые перлы: "Мы за Вами давно наблюдаем и пришли к выводу, что Вы планомерно сдвигаетесь в сторону русской национальной идеи". Или: "Уважаемый Юрий Михайлович! Куда полезнее для здоровья и России, и Москвы, чтобы Лимонов и Дугин решали проблемы русской мысли и русской культуры на страницах высококачественных интеллектуальных изданий, а не на митингах и площадях. Лично нам ничего не нужно. Но мэр Москвы мог бы выделить всемирно известным писателю и философу помещение для размещения редакции. (…) нас устроит даже чердак или подвал…"
Уже в первой половине декабря нас принял Олег Михайлович Толкачев — председатель Москомимущества, в белой рубашке с галстуком, и сказал среди прочего, что "детей царя Александра воспитывал Достоевский", имея в виду то ли, что мы с Дугиным будем воспитывать детей Лужкова, то ли что-то еще. Как бы там ни было, нас кинули в руки чиновников, и те неспешно покатили нас по наезженной колее. "Медленно мелет мельница Богов", — сказал мне чиновник Урсов, из чего я вывел, что у них есть свой фольклор. Мы, испуганные тем, что, если будем разборчивы, могут не дать ничего, взяли одно из четырех помещений, которые нам показали в первый же день осмотра, а именно — подвал на 2-й Фрунзенской. В феврале 1995 был заключен договор. Первая арендная плата была достижима — около 8 миллионов в год вместе с НДС. (Хотя меня даже эта плата покоробила, я рассчитывал на подарок. Ведь у мэра все дома города, думал я, наивный). Взамен мы получили лабиринт старых неухоженных коридоров и неприглядных комнат, давно неиспользуемых. Давно когда-то, до нас, там помещался Геодезический НИИ. Директриса РЭУ, сварливая и крикливая, сдавала помещение бригаде «газовщиков», посему мы обнаружили там неисчислимое количество бутылок из-под водки и самих газовщиков: бригаду хмурых работяг в брезентовых робах, сонно жмурившихся в углах. Выжить их удалось только к середине марта. Основными же обитателями подвала оказались огромные стада гигантских американских тараканов-мутантов. Их племя, хотя и поредело за время нашего владения помещением, но, думаю, переживет нас.
В марте мы поставили свой замок. Нам отказали в телефонном номере. Я пошел с Дугиным в Миусский телефонный узел и записался на прием к начальнику. Меня узнал помощник по строительству, отличный мужик, Васечкин, замолвил за меня слово, и телефон нам дали. Время от времени вышибало деревянную пробку канализации, и дерьмо подмачивало пол, но жизнь улыбалась нам в ту весну, это точно.
К весне вокруг нас сплотились первые национал-большевики. До этого существовала идеология, идея партии: Лимонов, Дугин, Рабко (в 19 лет он отпечатал первую программу за свои деньги, он зарегистрировал партию, зарегистрировал газету, вообще, этот пацан тогда летал, сейчас он выдохся, но, может, отдыхает?), Егор Летов, когда жил в Москве, был с нами, ученики Дугина Андрей Карагодин и Костя Чувашев, приходящие и уходящие личности, всего десяток, наверное, или полтора, людей, но партии не было. А тут к весне и к лету пришли люди: вдвоем явились огромный прапорщик Виктор Пестов и молодой художник Кирилл Охапкин, пришел окончивший тогда только школу Михаил Хорс, 17 лет. Пришел (он написал нам письмо, и помню, я долго колебался, звонить ему или нет), побывавший до этого в соколах ЛДПР Дмитрий Ларионов, сейчас он сидит в Бутырке, у него нашли 2,5 кг аммонала и оружие. Пришел честный Федор Провоторов, пришел культурист, спортсмен, поклонник Шварца — юный Данила Дубшин. Прибыли анархисты Цветков и Дмитрий Костенко, с ними несколько их людей, мал-мала меньше. Костенко у нас не удержался, хотя, по-видимому, может считаться сочувствующим. Но Цветков остался с нами и сейчас ответственный секретарь газеты. Были еще люди, они наплывали волнами, некоторые позже ушли, некоторые продолжают гравитировать вокруг. Т. е. к лету 95 года начала создаваться партия, Московское отделение ее, потому настоящее рождение партии должно по сути дела отмечаться где-то летом 1995 года, и уж точно не в сентябре 1993, когда зарегистрировал Московское отделение Тарас Рабко. Эта ранняя дата, скорее, день рождения идеи партии.
Нужно было сделать помещение обитабельным. Дугин пригласил художника и умельца Мишу Рошняка на совет: тот предложил перестлать пол, покрасить стены в белый, обнажить все обшитые фанерой трубы и окрасить их и рамы окон в черный цвет. Подобный дешевый ремонт делают обыкновенно в своих мастерских неимущие художники. Все это мы и осуществили в середине мая. Наташа Медведева, она же Марго Фюрер «Лимонки», принесла розовые резиновые перчатки и, помню, со всеми смывала, матерясь, обои в тех двух комнатах, где мы начали ремонт, одна из них впоследствии стала моим кабинетом, другая служила нам верой и правдой как приемная. Однако душа Медведевой уже не была с нами. Где она была, я не знаю. Поработав тогда честно несколько часов, она ушла. В неизвестном направлении.
