— Здесь как-то теряешь счет времени, — говорит ей Гарри, — но, судя по солнцу, сейчас уже, наверно, почти полдень. Пора нам двигать назад. Надо еще положить время на обратный путь — идти придется против ветра. Не будем понапрасну волновать твою маму.
— Дяденька сказал, он вышлет за нами катер.
Гарри смеется, чтобы ослабить бремя щемящей нежности, которую пробуждает в нем это совершенное дитя, все из меди и света, из ничем пока не тронутой чистоты.
— Ну, речь шла только об экстренных случаях — если с нами случится какая-то серьезная неприятность. Единственная наша неприятность — это что у нас с тобой носы обгорели. Мы же в состоянии вернуться самостоятельно. Это называется «идти в бейдевинде». Главное держаться по возможности круче к ветру. Так, внимание, сейчас я доберу парус и постараюсь взять курс на отель. Вон тот, видишь? Нет, не тот, не крайний справа, а рядом, в виде пирамидки.
Склеенные в общую массу тела отдыхающих на пляже обесцветились, будто и не было разноцветного мелькания ярких купальников — миля за милей тянется вдоль залива длинная сероватая подергивающаяся нить. Вода здесь имеет вид довольно гнусный — совсем не то, что чудится с берега, — какая-то размытая зелень, а под ней другая, глубинная, цвета желчи.
— Дедушка, тебе что ли холодно?
— Есть немного, — признается он, — я бы, может, и не заметил, если б ты не спросила. А ведь и правда свежо тут, в открытом море?
— Еще как!
— Что, и жилет не греет?
— Да ну его! Какой-то он липкий, противный. Я его лучше сниму, а?
— Нет.
Неумолимо скользит время, лениво плещут о борт волны, любопытная крачка продолжает свое наблюдение, но линия берега не придвигается к ним, и клочок пляжа, где их дожидаются Рой и Пру, все еще где-то далеко-далеко.
— Давай-ка поворачивать, — говорит он, но на сей раз — то ли на него действует настроение заскучавшего ребенка, то ли его собственное желание поскорей причалить к берегу и завершить эту морскую эпопею, — он слишком круто уходит в поворот. Неожиданно налетает шальной шквал ветра со стороны низких пиратских островов, хотя вообще ветер дует прямо с берега, и «Солнцелов», вместо того, чтобы с нормальным креном лечь на новый курс, под острым углом к прежнему, продолжает уваливаться под ветер, кренится все сильнее и сильнее, пока совсем не теряет опору — и в воде и в воздушной синеве. И мачта, едва она проходит какую-то условную точку под солнцем, неудержимо, будто пригибаемая невидимой рукой злодея-великана, опрокидывается в залив. Кролик только успевает понять, что его грузное тело вместе с Джудиным гибким и легким вылетает за борт, вперед ногами в бездонную водную пропасть, в кулаке он судорожно сжимает шкот, а лодыжка снова обдирается о плексигласовый край. Убийственно холодная, дремучая стихия толкает его с головой в непродыхаемую, черную зелень, как кляпом забивающую ему рот и глаза, а потом вокруг все бледнеет и его отпускают назад, к воздуху, солнцу и недоброй тишине прерванного движения.
Его мозг пытается совладать с тем, что случилось. Он вспоминает, как Синди в аналогичной ситуации влезла ногами на шверт, и лодка вернулась в нормальное положение, а выпростанная из воды мачта взметнула в небо фонтан брызг. Следовательно, трагедии, в сущности, никакой. И все-таки что-то не так, не зря же этот страх, это замирание в сердце. Джуди! Где Джуди?
— Джуди! — зовет он, и его голос звучит как чужой здесь, вдали от земли, между далекими горизонтами, где под ним все зыбко и тягуче, и волны бьют ему в лицо, и корпус «Солнцелова» лежит на боку, высоко торча из воды и отбрасывая узкую тень, и полосатый парус, точно разноцветная пена, плашмя полощется у самой поверхности. — Джуди! — На этот раз его голос — словно глас бездонного воздушного купола, глас звенящих высот ужаса; он так кричит, что хватает ртом воду, захлебывается — погруженное в воду тело не дает ему опоры для крика; вместо воздуха в горло вливается горький жидкий свинец, и бешеные сокращения сердечного насоса накладываются на ухабы и пригорки колышущегося моря. Он кашляет и кашляет, до слез. Девочки нет. Кругом лишь буро-зеленые волны, пинающая тебя вода — нефритовая, где сквозь нее проникает солнце, поверх темной желчи. Да еще косые перистые облака на западе, предвещающие перемену погоды. И рядом — пустой корпус безмолвного «Солнцелова», выпирающий из воды. Его мочевой пузырь переполнен, ему нестерпимо хочется облегчиться, но он тут же забывает об этом, а может, и облегчается.
С другой стороны. Наверно, она с другой стороны. Он и лодка сосуществуют на каких-то нескольких квадратных ярдах, и все же ему кажется, что ему нужно преодолеть гигантское расстояние. Надо поднырнуть под лодку, скорей, каждая секунда грозит погубить в пучине все, все. Спасательный жилет помогает ему держаться на плаву, но и мешает. Подводные течения не хотят пускать его вперед. Вообще он никогда не был прирожденным пловцом. Воздух, свет, вода, тишина — все сталкивается у него в голове с оглушительным грохотом, и он воочию видит, что в мире нет жалости. Даже в этот миг беспощадного озарения в нем остается место для данного ему вместе с жизнью животного страха перед необходимостью нырнуть под воду и для трусливой надежды, что, может, если помедлить секунду-другую, все как-нибудь образуется само собой, и смеющееся детское личико с искристыми капельками соленой воды на ресницах возьмет и покажется в волнах рядом с ним. Но полуденное солнце велит: сейчас или никогда, и что-то святое, неизбывное в нем отчаянно вопит о том, что все можно исправить, вернуть, надо только очень захотеть, и он разевает рот и делает прерывистый, панический вдох, шумно всасывая воздух сквозь сито боли в груди, и пытается ввинтиться в упругую, сопротивляющуюся муть, где он лишен возможности видеть и дышать. Его выталкивает наверх, и он упирается головой во что-то твердое, а руки его, как в замедленной съемке, двигаются во все стороны в попытке нашарить застрявшее тело, но не нащупывают даже выступа, за который тут можно было бы зацепиться. Он пробует подняться на поверхность. Сначала он натыкается спиной на плексиглас — словно приложился к акульей коже, — потом, вынырнув наружу, напарывается лицом на повернувшийся книзу, роняющий капли воды румпель.
— Джуди! — Сейчас, когда он зовет ее в третий раз, он еще не успел перевести дух, и в глотке что-то клокочет и булькает; он поднимает голову прямо навстречу солнцу, и от стекающей со лба воды в глазах стоят радужные круги. В эти несколько секунд лодку слегка разворачивает, и ее положение относительно солнца и контур на воде тоже немного меняются.
Парус! Ее, наверно, накрыло парусом. В воде он кажется таким большим — длинное нейлоновое полотнище с диагональными швами, с пристроченными цифрами номера и силуэтом рыбки-«солнцелова». Он должен, должен. Внутри у него все горит от разъедающей острой вины, что скопилась со дня творенья; он снова заставляет себя погрузиться в подобие грязно-зеленого клейстера, где драгоценной россыпью сверкают пузырьки выдыхаемого им воздуха. Отбиваясь от липнущего к спине полотнища, он пытается пробуравить в воде лаз, туннель, и двинуться по нему вперед. Там, в этом туннеле, он натыкается на змею, на безвольную увертливую руку, которая, вздрогнув от его прикосновения, в ужасе начинает душить, топить его. Она хватает его за ухо, голова его дергается кверху и утыкается в парус — сквозь тонкий экран в глаза ему бьет яркий свет, и он улавливает специфический запах мокрого нейлона; единственное, чего по-прежнему нет, это глотка воздуха. Тело его судорожно рвется вон из этой могилы, зажмурив глаза, он отчаянно барахтается и наконец край паруса сползает с его лица — и это значит он вытянул Джуди на свет божий!
Ее медно-рыжие мокрые волосы лоснятся в дюйме от его глаз; ее лица он толком не видит — какие-то сплошные размывы и сгустки, но она жива, и даже очень! По инерции она еще продолжает биться, пытаясь вскарабкаться по нему вверх, обхватывая его голову обеими руками. Тело ее под скользкой пленкой купальника на удивление горячо. Темная вода шлепками залепляет ему глаза и рот, будто об его лицо разбивается, разлетаясь на куски, какой-то гнусный паук, что без конца встревает между ним и солнцем. Выпростав свою длинную белую руку, он дотягивается до алюминиевой мачты, хватается за нее; от этой дополнительной тяжести она круче уходит в воду, но все-таки парус и полый корпус лодки не дают ей потонуть окончательно. Гарри делает вдох-выдох и двумя резкими рывками подтягивает их обоих повыше, туда, где мачта нависает над водой. Безмерная радость, что Джуди жива, переполняет его сердце — и стискивает его ритмично, до боли, как рука, сжимающая мячик, когда упражняешься, чтобы укрепить кисть. Пространство внутри его спрессовалось до предела — каждый вдох, словно тонкий клинышек, который ему, бессильно повисшему на мачте, приходится пропихивать в себя, пробивая плотный, болезненно сопротивляющийся затор. Джуди все еще цепляется за его шею и кашляет, выкашливает воду и страх. Бойкое дрыганье ее маленького тела отдается сверлящей болью в его перетруженной груди, где все время мучительно бьется что-то живое. Здесь, посреди бескрайнего моря, его грудь сама словно колба с морской водой, в которую запустили обезумевшего от страха моллюска.
