Этого следует остерегаться особенно! Несмотря на то что он ваш близкий знакомый или даже друг...
И снова разразился веселым смехом.
Чем дальше, тем он чаще возвращался пьяным. Иногда предлагал выпить "чего-то легонького" и ей. И когда девушка решительно отказывалась, осуждающе махал рукой, наливал себе и снова повторял слова, которые уже стали у него навязчивыми:
- Э!.. Аллес капут!
И чем дальше, тем чаще вспыхивали в его пьяных глазах тревожные, дикие и голодные огоньки. И Яринки, когда Дитрих бывал в таком состоянии, просила Гулю, чтобы ют, управившись с лошадьми, всегда сидел в конторе, ближе к кабинету, и сразу появлялся на ее оклик.
Дитриху, когда он как-то случайно услыхал такой ее приказ, объяснила:
- Мало ли что!.. Просто для удобства пана коменданта.
- О-о-о! - посмеиваясь, поводил пальцем перед своим носом Дитрих. - Я уже и вправду начинаю верить, что вы разведчица, фрейлейн Иринхен.
- Вы просто все больше и больше пьете, - ответила ему Яринка. - Вы что, боитесь, пан комендант? Вам страшно?..
- О-о-о! Фрейлейн Иринхен, да вы читаете в людских душах... Вы же и сами не понимаете, как близко стоите к истине... Я, знаете, уже столько насмотрелся за последние два года. И в этом Корсуньском "котле" варится, кажется мне, очень плохое для нас варево!
- А меня ваши котлы и кувшины совсем не интересуют!
Иногда, больше для виду, они с Дитрихом садились в фаэтон и, преодолевая немыслимую грязь ("Такое я встретил только у вас, фрейлейн Иринхен. Такой чернозем можно мазать на хлеб вместо масла или этой, как это... руська икра!.."), ехали в какое-нибудь из готовившихся к эвакуации хозяйств или предприятий. То были самые тяжелые и самые сложные минуты в теперешней Яринкиной жизни: она вынуждена было показываться рядом с немецким комендантом в позорной роли его переводчицы, и те часы или несколько десятков часов отрывали ее от центральной дороги, от главного ее дела.
В другие часы она постоянно следила за улицей, ибо жила при комендатуре в маленькой комнатке вместе со старушкой вдовой - кухаркой.
В "общественном хозяйстве" - бывшем колхозе, на МТС, мельнице или складе Дитриха всегда льстиво встречал сам управляющий или директор, обычно какая-нибудь старая лиса - кладовщик из тех, которые всю жизнь и при любых обстоятельствах ишут себе легкой жизни, уголка потеплее да куска хлеба послаще... Они еще издалека снимали шапки или фуражки, прежде всего предлагали угощения, избегая взгляда коменданта, уверяли, что все, аллее, будет гут, что - на всякий случай - скот и имущество готовы. Они даже пробовали ухмыляться мертвыми, кислыми усмешками, поняв, что прогадали, что попали в положение, когда не только тепленького местечка, но и головы лишишься, если не от этих, то от тех.
Несмотря на угощения, льстивые заверения и улыбки, не только они, но и сам пан комендант понимал, что никакой "эвакуации" не будет, что хлеб за несколько дней обязательно куда-то уплывет, тракторы и машины окажутся все как есть неисправными, а лошади просто словно сквозь землю провалятся.
Дитрих напускал на себя строгость, ругался последними словами, угрожал кого-то избить (хотя при этом никого так и не бил), грозился всех перестрелять или лучше - перевешать... Но, садясь в фаэтон, сразу остывал, словно чайник, из которого выпустили пар, бессильно, как только управляющий исчезал с глаз, махал рукой и с безразличием и покорной безнадежностью повторял свое:
- Э!.. Все равно!.. Аллес капут!..
Поначалу ей казалось, что работать здесь не так уж и сложно. Дитрих ей не мешал. Гуля, Валерик да и сам Макогон почти всегда были под рукой. Вокруг при разных, больших и малых, боевых стычках, заметных и тихих диверсиях и гибло, и попадало в руки врага их людей, пожалуй, столько же, как и до этого. Бухману с его жандармерией - тремя пожилыми эсэсовцами - и Коропу с его полицией тем более было не до Яринки. И особенно не до Дитриха. И хоть Бухман также "головой отвечал" за готовность к "эвакуации" и "чистоту" тылов, мог ежеминутно что угодно приказать Дитриху (да и что угодно с ним сделать!), он пока еще ничего такого не делал, и ничего такого не случалось. У Бухмана было по горло работы с партизанами и подпольщиками, а подпольщиками здесь ему казались все, потому что в последнее время участились случаи распространения листовок "Молнии", повреждений армейской связи, машин, хищений имущества и поджогов. О том, что происходит в канцелярии крайсландвирта, должен был заботиться и заботился сам комендант. Тут не то что о канцелярии, но иногда не хватало минуты, чтобы пропустить чарочку с тем же Дитрихом, Коропом или Макогоном...
И Яринка "нахально" (как она говорила о себе мысленно) считала немецкие подразделения, разные там эмблемы и, смело сбалансировав, передавала для шифровки, только изредка успевая подумать об отце и маленькой Насте, которая где-то в лесных сторожках и тайниках по ночам выстукивает ее "балансы" для советского командования, наверняка и представления не имеющего о Яринке и ее работе.
Она уже на память выучила всех этих "зубров", "бизонов", "лисиц", "коней", "собак" и "тигров" и разбиралась в них, как опытный штабист, определяя по эмблемам род войск, название, а то и номер части.
Иногда ей везло просто фантастически. Особенно повезло дважды. Как-то в кабинете Дитриха ночевал немецкий генерал, и она сама отстукала двумя пальцами приказ коменданта председателю райпотребсоюза выдать 10 кг масла и 20 кг сала для нужд такой-то (номер, слушайте, номер!) немецкой части генерала Клепса...
В другой раз, когда какой-то оберет, остановившись перед крыльцом на полчаса, заедал чарку шнапса салом, положенным на ломоть хлеба, намазанный маслом, и совал коменданту какую-то бумажку, она подсмотрела и запомнила всего только три слова и два - дробью - трехзначных числа... Только это... И только за это - всего один раз за все время - Макогон передал ей благодарность капитана Сапожникова от имени неведомого далекого командования... А разные изысканно-угрожающие названия, которые она угадывала по эмблемам, полки и дивизии, иногда и батальоны "Тотенкопфов", "Адольфов Гитлеров", "Нахтигалей", "Германов Герингов" или "Эдельвейсов" даже снились ей по ночам...
А в один день... Нет, то было утром, - и утро, запомнила Яринка, солнечное, потому что февральское солнце уже поднялось высоко, а небо было чистое, - без стука, неожиданно распахнулась дверь, и в их канцелярию вошел и стал на пороге... черный офицер.
Такого офицера Яринка видела только раз, а вот теперь - второй за всю войну - офицер во всем черном, с головы до ног. Только череп и скрещенные кости на рукаве были белые, посеребренные.
Офицер был высокий, с тонкой, как у осы, талией.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
