Для завершенія всей картины напомним, что Сухомлинов днем был перевезен в Петропавловскую крѣпость без всяких осложненій, и что никаких "чрезвычайных комиссаров" для этого дѣла не понадобилось[132], а министр финансов Балк — "ставленник Распутина" — был без всяких инцидентов освобожден, так как новому министру финансов, как сообщала "Русская Воля", "необходимо" было с ним "бесѣдовать".
3. Самочинные аресты.
В приведенной выше характеристикѣ Суханова самочинных арестов одно заключеніе мемуариста, конечно, надо признать правильным — аресты по ордерам из центра всетаки ограничивали возможность самосудов и вводили в извѣстныя рамки частную иниціативу, которая слишком легко рождалась в условіях переживаемаго момента. Трудно установить грани между самозарождающимся чувством толпы и воспріятіем ею лозунга, приходящаго как бы извнѣ и падающаго на благопріятную для себя почву. Инстинктивное подраженіе всегда лежит в основѣ массовой психологіи. Потому так легко в Петербургѣ волна арестов в первые дни захватила толпу — ничего подобнаго не было, напр., в Москвѣ. В этом отчасти и разгадка того "сложнаго психологическаго процесса" в народном сознаніи ("передать Думѣ ея врагов"), о котором говорила в своем позднѣйшем отчетѣ думская комиссія об арестованных[133]. Яркую бытовую картину нарисовал нам Пѣшехонов, редактор "Русскаго Богатства", в воспоминаніях "комиссара Петербургской стороны". "Не успѣли мы открыть комиссаріат — вспоминает он — как к нам уже повели арестованных... Пришлось создать при комиссаріатѣ особую "судебную комиссію", в которой с утра до вечера посмѣнно работало до 20 юристов, и она едва успѣвала справиться с дѣлом"... "Была прямо какая-то эпидемія самочинных арестов. Особенно памятен мнѣ один день, когда казалось, что всѣ граждане переарестуют друг друга",.. "За что вы их арестовали?" — спрашивал слѣдователь тѣх, которые привели арестованных. — "Да они против Родзянко". "Слѣдующее дѣло начинается тѣм же вопросом: "Почему вы их арестовали?" — "Да они за Родзянко". И обстановка обоих дѣл одна и та же: сошлись на улицѣ, заспорили, а потом болѣе сильные арестовали болѣе слабых. Если одни сами хватали и тащили в комиссаріат своих политических противников, то другіе ждали этого от комиссаріата. Нас прямо осаждали с требованіем обысков и арестов. Не менѣе того донимали пас доносами".
Картину, зарисованную для "Петербургской стороны", можно было наблюдать болѣе или менѣе повсемѣстно[134]. Такія же случайный толпы приводили арестованных полицейских в Таврическій дворец — по словам его коменданта, даже с "женами и дѣтьми". Заполняли ими и вообще "подозрительными" градоначальство и огромный Михайловскій манеж... По газетным позднѣйшим исчисленіям, в общем было арестовано около 4000 человѣк (Бирж. Вѣд.), и министерству юстиціи пришлось создать особую слѣдственную комиссію для провѣрки формальных причин задержанія. К этим добровольцам по изысканно контр-революціи, дѣйствовавшим с революціонным пылом, присоединялись всякаго рода любители наживы и всплывавшіе на мутной поверхности авантюристы, которые очень часто и возглавляли "толпу" обыскивающих и арестующих. И в газетах того времени и в воспоминаніях принимавшаго ближайшее участіе в организаціи городской милиціи молодого адвоката Кельсона можно найти показательные образцы деятельности этих разоблаченных ретивых "революціонеров" февральских и мартовских дней, которые с вооруженными солдатами, взятыми случайно на улицѣ, ходили по квартирам, дѣлали обыски, грабили и арестовывали "по подозрѣнію в контр-революціи". Кельсон разсказывает, напр., как он случайно встрѣтился со своим подзащитным, взломщиком-рецидивистом Рогальским, который явился в кабинет городского головы в полной "модной формѣ одежды" того времени — вплоть до пулеметной ленты. Легко себѣ представить, каким водворителем "порядка" являлся "гвардіи поручик" корнет Корни де Бод, оказавшійся предпріимчивым и ловким рядовым Корнѣем Батовым — ему эти функціи "защиты населенія" при содѣйствіи двух рот были поручены особым приказом Энгельгардта 28 февраля. "Корни де Бод" ухитрился получить и отвѣтственное назначеніе коменданта городской Думы и побывать на квартирѣ гр. Коковцева с нарядом "из 12 нижних чинов". Перед нами может пройти цѣлая портретная галлерея, которая откроется пом. коменданта Таврическаго дворца Тимановским — в дѣйствительности извѣстным аферистом "графом д'Оверн" (Аверкіевым), принявшим участіе в арестованіи послѣдняго предсѣдателя Совѣта министров кн. Голицына.
В мин. путей сообщенія при Бубликовѣ и Ломоносовѣ активную роль играл "ротмистр-гусар" Сосновскій, командовавшій ротой семеновцев, которая стояла здѣсь на стражѣ, он оказался бѣглым каторжником, содержавшимся в Литовском замкѣ. Но это неизбѣжная накипь революціи. Оставим ее[135]... Пѣшехонов дает правдивое объясненіе изнанкѣ революціи. Во всем этом, несомнѣнно, сказывался не остывшій еще, а у многих и запоздалый азарт борьбы, хотѣлось принять в ней участіе, внести свою долю в общую побѣду[136]... Еще большую роль сыграл страх перед контр-революціей, но многіе просто не понимали, что такое свобода[137]. Но "пароксизм страха" все-же должен быть поставлен на первом мѣстѣ. Тот же Пѣшехонов разсказывает, что он "вынужден был держаться преднамѣренно рѣзкаго тона в своем обращеніи с обвиняемыми и не жалѣть самых рѣзких квалификацій но адресу старых властей и самых жестоких угроз по адресу тѣх, кто осмѣлится противиться революціи. Только таким путем мнѣ удалось при.... первой встрѣчѣ с толпой поддержать свой авторитет, как представителя революціонной власти. Иначе меня самого, вѣроятно, заподозрѣли бы, как контр-революціонера"... Приспособленіе к настроеніям толпы приводило к тому, что Энгельгардт, если вѣрить повѣствованію Мстиславского, арестовал в Таврическом дворцѣ уже 2 марта офицера, который высказывался "за монархію".
И всетаки какое-то скорѣе благодушіе в общем царило в этой тревожной еще атмосферѣ — благодушіе, которое отмѣчают (при обысках в поисках орудія) столь противоположные люди, как писательница Гиппіус и генерал Верцинскій. А вот показаніе бывшаго царскаго министра народнаго просвѣщенія гр. Игнатьева, данное Чр. Сл. Ком. Временнаго Правительства (это отвѣт на вопрос: "было ли оказано какое-либо безпокойство" в дни февральских событій). "Я должен сказать, что кромѣ самой глубокой признательности к молодежи и солдатам я ничего не имѣю. Доложу слѣдующее явленіе, глубоко меня тронувшее. Был обход солдат, мастеровых ремонтной автомобильной части. Можете представить, что это за состав: это уже не строевые, а люди полурабочаго уклада. Между ними один уволенный из какой-то ремесленной школы... за время моего министерства. Входят в подъѣзд... Прислуга испугалась. Спрашивают: "кто живет"... ''Граф Игнатьев, б. мин. нар. просв." .— "Товарищи, идем". Один говорит: "нельзя ли на него посмотрѣть".— "Он болен"... —"Может быть, он нас примет". Поднимается ко мнѣ человѣк, весь трясется и говорит: "Лучше не впускать"... Входят пять человѣк наверх... "Хотим на вас посмотрѣть". — "Почему?" — "Развѣ мы вас не знаем, развѣ мы такіе темные". Другой раз —продолжал Игнатьев — был еще болѣе тронут". Далѣе свидѣтель разсказал, как толпа хотѣла забрать его автомобиль и ушла, узнав от случайно проходившаго студента, что здѣсь "живет гр. Игнатьев"...
Ссылки на настроенія "низов" слишком часто становятся в воспоминаніях дѣятелей революціи отговорками в тѣх случаях, когда надо оправдать в глазах приходящаго на смѣну поколѣнія революціонный акт, может быть, жизненно даже цѣлесообразный, но противорѣчащій демократическим принципам, которые были написаны на знамени революціи. Вот почему нѣкоторая фальшь всегда чувствуется в попытках отвѣтственных мемуаристов облечься исключительно только в романтическую тогу гуманности при описаніи дней, когда рождалась и закрѣплялась революціонная Россія. Сдѣланныя ошибки, вольныя или невольныя, нельзя объяснить, ретушируя дѣйствительность. Совершенно объективно надо признать, что дѣятели февральской революціи были очепь далеки от осуществленія в жизни нѣсколько сентиментальных завѣтов, выраженных нѣкогда поэтом в знаменитых словах: "Дню прошедшему забвенье, дню грядущему привѣт". Посколько дѣло касалось возмездія за грѣхи стараго режима, здѣсь не было, как мы увидим, большого колебанія. Цѣлесообразна ли была такая тактика — это вопрос другой. Руководители движенія не всегда учитывали резонанс, который получало или могло получить в массѣ их дѣйствіе, вступавшее в рѣзкую коллизію с исповѣдуемыми ими идеалами. Во всяком случаѣ революціонная современность — по крайней мѣрѣ, значительная часть ея — поставила в заслугу первому министру юстиціи революціоннаго правительства не гуманность, о которой говорит Керенскій в воспоминаніях, а твердость, проявленную им в отношеніи представителей ликвидированнаго строя. Один из делегатов петербургскаго Совѣта на совѣщаніи Совѣтов, тот, который выступал в защиту позиціи Керенскаго, занявшаго министерскій пост, говорил: ..."если бы, дѣйствительно, Керенскіай не вошел в министерство, не взял бы этого портфеля и без согласія Исп. Ком., то что было бы тогда с этим министерством?... Там был бы московскій депутат Маклаков, но если бы это было так, развѣ были бы арестованы всѣ лица, арестованныя сейчас, и было бы сдѣлано то, что сдѣлал Керенскій, наш Керенскій?"
