Авиакомпания заказала для нее номер в гостинице, и ровно в шесть Холли очутилась в чистой, но мрачной комнате мотеля с длинным названием "Лучший приют на Среднем Западе". Вообще-то комната не была такой уж мрачной. Просто Холли находилась в таком состоянии, что вряд ли оценила бы и самые роскошные апартаменты.
Она позвонила родителям в Филадельфию сказать, что с ней все в порядке. Они могли увидеть свою дочь по "Си-эн-эн" или встретить ее имя в списке пассажиров 246-го рейса, опубликованном в утренних газетах. Но родители пребывали в счастливом неведении. Потрясенные, они потребовали от Холли подробного отчета о случившемся, перемежая охами и ахами ее волнующий рассказ. И вышло так, что ей пришлось успокаивать их, вместо того чтобы самой выслушивать утешения. Это было очень трогательно, потому что показывало, как сильно они ее любят. "Не знаю, какое там у тебя задание, - сказала мать, - но остаток пути можно проехать на автобусе и на автобусе вернуться домой".
И все-таки этот разговор с родными не улучшил настроения. Хотя на голове у нее было черт знает что и вся одежда пропиталась запахом дыма, Холли отправилась в ближайший торговый центр. Там, предъявив кредитную карточку "Виза", она купила чулки, белье, синие джинсы, белую блузку и легкую джинсовую куртку. Кроме того, будучи не в силах избавиться от подозрения, что пятна на ее кроссовках остались от следов крови, Холли выбрала новую пару "рибок".
Она вернулась в мотель и, забравшись под душ, скребла и терла себя до тех пор, пока кусок гостиничного мыла не превратился в тоненький жалкий обмылок. Никогда в жизни Холли не мылась так долго, но ощущение чистоты не появилось. В конце концов она осознала, что пытается отмыть нечто, находящееся внутри нее, и выключила воду.
Холли заказала ужин, но, когда в комнату принесли бутерброды, салат и фрукты, она даже не притронулась к еде.
Села на кровати и уставилась в стену.
Телевизор включать она не осмелилась. Боялась, что наткнется еще на одно сообщение о катастрофе.
Окажись у нее возможность позвонить Джиму Айренхарту, она бы незамедлительно это сделала. Звонила бы каждые десять минут, пока бы он не приехал домой и не снял трубку. Но номер Джима не указан в телефонном справочнике.
В конце концов Холли спустилась в бар и заказала пиво - весьма опасный шаг, если учесть ее предшествующий опыт потребления алкоголя. Бутылка пива, выпитая на голодный желудок, может уложить ее в горизонтальное положение до самого утра.
Приезжий бизнесмен из Омахи попытался завязать с ней разговор. Холли не хотелось морочить голову этому симпатичному сорокалетнему мужчине, и она довольно мягко объяснила ему, что пришла в бар не для того, чтобы ее кто-нибудь снял.
- Так ведь и я не за этим, - улыбнулся он в ответ. - Просто не с кем поговорить.
Она ему поверила и оказалась права. Они посидели в баре еще пару часов, болтая о фильмах, телешоу, комиках, певцах, погоде и еде. Их разговор ни разу не коснулся политики, авиакатастроф или проблем мирового значения. К своему удивлению, она выпила три стакана пива и не почувствовала ничего, кроме приятной легкости в голове.
- Хоуви, - серьезно сказала она, поднимаясь из-за, стола, - я буду вам благодарна до конца жизни.
Вернувшись в пустую холодную комнату, Холли разделась и забралась в постель. Едва ее голова коснулась недушки, как она стала быстро погружаться в сон. Она завернулась в одеяло, прячась от холодного кондиционированного воздуха, и голосом, в котором больше чувствовалась усталость, чем хмель, невнятно пробормотала: "Полезай скорей в мой кокон, бабочкой взлетишь высоко". Откуда это взялось, и что бы это могло значить? С этой мыслью она и заснула.
Ссшш, ссшш, ссшш, ссшш..."
Она снова очутилась в комнате с каменными стенами, но на этот раз все было не так, как раньше. Слепота прошла. На голубом блюдце стояла толстая желтая свеча, и ее колеблющееся пламя выхватывало из темноты мощные известняковые стены, узкие, точно бойницы древней крепости, окна, ось, уходящую вниз сквозь отверстие в деревянном полу, и тяжелую, окованную железом дверь. Каким-то образом Холли узнала, что находится на чердаке старой мельницы и что странный свист исходит от огромных деревянных крыльев, режущих свирепый ночной ветер. Она также хорошо представляла, что, если открыть дверь, за ней окажутся крутые каменные ступеньки, ведущие в главное помещение мельницы. Неожиданно все изменилось, и Холли увидела, что уже не стоит на полу, а сидит. Причем не на обычном стуле, а в кресле самолета. Она повернула голову влево и встретилась глазами с Джимом, который так же, как и она, сидел пристегнутый ремнями к креслу.
- Эта старая мельница не дотянет до Чикаго, - услышала она его серьезный голос.
Ей вовсе не казалось странным, что они летят на этой каменной конструкции и огромные деревянные лопасти, точно пропеллеры или реактивные двигатели, держат их в воздухе.
- Но ведь мы не погибнем, правда? - спросила она.
Неожиданно Джим исчез, и его место занял десятилетний мальчик. Сперва Холли поразила произошедшая перемена, но потом, взглянув на густые каштановые волосы и ярко-синие глаза мальчика, она поняла, что перед ней Джим, каким он был в детстве. Сны лишены жестких правил, и в превращении нет ничего удивительного, скорее даже в этом есть своя логика.
- Мы спасемся, если не появится он, - сказал ей мальчик.
- О ком ты говоришь? - спросила она.
- Он - это Враг, - ответил мальчик. Казалось, мельница услышала его слова. Каменные стены зашевелились, задвигались и стали пульсировать, как живая плоть. Точно так же прошлой ночью ожила зловещая стена в комнате мотеля в Лагуна-Хиллз. Холли почудилось, что известняк приобретает черты отвратительного монстра.
- Сейчас мы умрем, - прошептал мальчик. - Сейчас мы все умрем, - повторил он, словно приветствуя чудовище, которое пыталось выбраться из стены.
Ссшш...
Холли вскрикнула и очнулась. Так просыпалась она уже третью ночь подряд. Но на этот раз кошмар не последовал за ней в реальный мир, и она не испытывала прежнего ужаса. Страх остался, но не слишком сильный. В прошлую ночь она была на грани истерики, а сейчас только испытывала неприятное беспокойство.
И, что еще важнее, она проснулась с чувством вновь обретенной свободы. Сна как не бывало. Холли села, прислонившись к спинке кровати, и скрестила руки на обнаженной груди. Она дрожала, но не от страха или холода, а от возбуждения.
Несколько часов назад, проваливаясь в сон, она произнесла непонятные слова: "Полезай скорей в мой кокон, бабочкой взлетишь высоко". Теперь Холли знала, что они означали, и понимала, какие перемены произошли в ее душе с тех пор, как ей открылась тайна Айренхарта. Смутная догадка о том, что жизнь бесповоротно меняется, впервые забрезжила у нее еще в зале аэропорта.
Она никогда не вернется в "Портленд пресс".
Она никогда не будет работать в газете.
С журналистикой покончено раз и навсегда.
Именно поэтому она так и набросилась на репортера Энлека из "Си-эн-эн". Злилась на него и в то же время испытывала бессознательное чувство вины: он охотился за сенсационным материалом, а она сидела сложа руки, потому что хотела забыть о пережитых ужасах. Будь на ее месте настоящий репортер, он бы давно взял интервью у пассажиров и бросился писать статью для "Портленд пресс". Но у нее даже на миг не возникло подобного желания. Вместо этого она взяла кусок материи, сотканной из отвращения к себе, и скроила из него костюм ярости с необъятными плечами и широченными лацканами. Потом напялила это одеяние и устроила сцену перед камерой "Си-эн-эн". И весь этот цирк - ради безнадежной попытки доказать, что журналистика для нее еще что-то значит и что она не собирается отказываться от карьеры и идеалов, которым собиралась служить всю свою жизнь.
Холли встала с кровати и взволнованно зашагала по комнате.
С журналистикой покончено. Навсегда.
Она свободна. Холли вспомнила детство, которое прошло в скромной рабочей семье, и свое постоянное стремление добиться успеха, стать одной из великих мира сего. Способный ребенок вырос и превратился в талантливую женщину, которая, столкнувшись с непостижимым отсутствием логики жизни, попыталась восстановить утраченный порядок при помощи журналистики. Ирония судьбы заключается в том, что в погоне за успехом и постижением мировых законов, работая все эти годы по семьдесят-восемьдесят часов в неделю, она совершенно оторвалась от самой жизни И, не имея ни любимого человека, ни детей, ни настоящих друзей, была столь же далека от ответов на мучившие ее вопросы, что и в самом начале пути. И вдруг с нее свалился груз нерешенных проблем, пропало всякое желание принадлежать к какому-то элитному клубу или исследовать человеческие отношения.
Прежде Холли казалось, что она ненавидит журналистику. Это не так. Она ненавидела свои неудачи в журналистике, а неудачи возникали из-за того, что она ошиблась, выбирая призвание.
