Оставшись один, Зигварт снова вынул письмо и медленно прочел его с начала до конца. Все обстояло хуже, чем он думал, Берндт, за помощью к которому он сначала хотел обратиться, оказался главным кредитором на ужасающую по своим размерам сумму. Поэтому ни о каком обращении к нему не могло быть и речи. Морленд? Но тот сердится на своего неуступчивого любимца. Таким образом оставалось одно — обратиться к Алисе Равенсберг. Зигварт мрачно нахмурился. Графиня, разумеется, могла помочь, что значила для нее эта сумма? Она тратила больше на свои капризы, и Герман знал, что не встретил бы отказа. Но тогда он снова окажется в этом заколдованном кругу, опасность которого слишком хорошо понимал. Нет, необходимо найти другой путь. В это время вернулся Адальберт и, сбросив пальто и шляпу, сел на стул.
— Траудль поехала домой, — сказал он. — Равенсбергский дворец недалеко отсюда, благодарю тебя, что ты успокоил ее. А теперь мы с тобой можем обсудить все более трезво.
Это был опять прежний тон мрачной безнадежности. Только теперь Зигварт увидел, что сделали из его друга эти последние ужасные дни. Лицо Адальберта осунулось от пережитых им душевных мук. Когда-то Зигварт желал, чтобы судьба хорошенько встряхнула этого человека и заставила его опомниться, но встряска оказалась слишком сильной, и молодой человек, избалованный жизнью, надломился под ее гнетом.
— Нам надо прежде всего объясниться начистоту, — сказал Зигварт, — ответь мне на один вопрос: сознался ли тебе отец в… том деле?
— Да. Я тогда не знал, что он тяжело болен, и был к нему безжалостен. На обратном пути из Берлина мы расстались. Мне необходимо было спешить на маневры, а после них меня вызвали к нему, уже умиравшему. В последние дни он сильно страдал, и ни о каких объяснениях не могло быть и речи. Самое худшее, что о положении его дел я узнал только после его смерти.
— И он ушел из мира, как «честный» человек, оставив тебе всю тяжесть позора и отчаяния? Но будь спокоен, никто и никогда не узнает, что сделал мне твой отец, и ты за это не поплатишься. Я не буду обвинять его, тем более что у меня нет доказательств. А теперь мы уничтожим этих свидетелей тяжелых минут. — Зигварт взял револьвер со взведенным курком и, разрядив его, положил в карман, а потом взялся за письма. — Письмо к баронессе Гельфенштейн уже не нужно, адресованное мне я прочел, а потому уничтожим оба.
Он подошел к камину, где по красным углям пробегало еще синеватое пламя, и бросил в него письма. Они ярко вспыхнули, и через минуту превратились в пепел.
— Что ты делаешь? — воскликнул Адальберт.
— Спасаю твою честь, ведь в обоих письмах заключалось признание.
— Это не спасет ни тебя, ни меня от необходимости отвечать на вопросы… особенно после твоего успеха.
— Ну, тогда я скажу, что это был спор художников, чему ты сам так долго верил. Твой отец воспользовался моим проектом, из-за этого мы разошлись, а под конец стали даже врагами. Теперь я смею утверждать это, и мне верят, так как доказательством служат мои работы. Я заявлю, что у могилы человека, бывшего моим учителем, не хочу вспоминать старое. Этого будет достаточно.
Глубокий вздох Адальберта свидетельствовал, насколько облегчили его слова товарища, несмотря на все, что еще угрожало ему впереди. Герман подошел к нему и обнял его.
— Начало выхода найдено, а продолжения мы завтра поищем вместе, теперь же ты должен лечь спать. Бедный мальчик! Видно, что ты не знал сна в эти последние дни. Поедем со мной в гостиницу. Утро вечера мудренее, и мы завтра серьезно примемся за дело. Пойдем, Адальберт!
Глава 15
Получив от Зигварта письмо с просьбой назначить ему свидание для важных переговоров, коммерции советник Берндт наметил встречу на утро, так как в одиннадцать он должен обязательно быть в своей конторе. При разговоре присутствовал совершенно случайно явившийся Морленд. Он сделал вид, что почти не заметил Зигварта, и ответил на его поклон коротким и небрежным кивком головы, но счел себя вправе остаться в комнате и, усевшись на маленький угловой диванчик, погрузился в чтение газеты.
Герман кратко обрисовал тяжелое положение Адальберта. Берндт слушал его молча, не выказывая удивления.
— Вы не сказали мне ничего нового, тот факт, что Гунтрам постоянно нуждается в деньгах, уже давно предполагал начало катастрофы, хотя он старался скрыть от меня истину и говорил лишь о временном затруднении. Но я все-таки не думал, что он так сильно запутался и занимал еще у других.
— К сожалению, он делал это. Однако главным его кредитором являетесь вы, и вы, разумеется, знаете, как значительна эта сумма, которую сын ни под каким видом…
— Об этом не может быть и речи, — перебил банкир, — это жертва, принесенная мной на алтарь старой дружбы, и я уже давно не рассчитывал на эти деньги. Скажите Адальберту, что я не имею к нему никаких претензий и уничтожу векселя.
— Об этом мы не смели даже мечтать, — Зигварт облегченно вздохнул. — Это очень облегчит положение. Остается еще около двадцати тысяч марок. Но больше половины уже уплачено.
— Кем это уплачено? — спросил американец.
— Это не может интересовать вас, мистер Морленд, довольно того, что уплата состоялась. Остальная часть долгов будет, вероятно, покрыта распродажей имущества. Там немало художественных и ценных вещей.
— Вы, по-видимому, опекун поручика Гунтрама? — саркастически проговорил Морленд. — Смею спросить, ради чего вы так хлопочете?
— Ради чего? Мы с Адальбертом друзья детства, и в его теперешнем положении необходимо, чтобы кто-нибудь за него решал и действовал. Вот это я и делаю.
— Вероятно, в награду за то, что его отец обманул вас, вы рыцарски стараетесь за сына? Очень благородно, но несколько напоминает Дон-Кихота Ламанчского.
— Если я в этом случае кажусь вам Дон-Кихотом, мистер Морленд, то всем сердцем жалею вас за подобные взгляды. Мы иначе смотрим на вещи и называем это просто долгом дружбы.
— Ого! — воскликнул взбешенный американец, — господин художник начинает чувствовать свою силу и не позволяет делать себе замечаний.
— А разве раньше я позволял это? Вспомните нашу первую встречу, мистер Морленд! — спокойно отпарировал Зигварт и продолжал: — Адальберт, конечно, уйдет из полка, он вообще хочет покинуть Европу, и в этом я с ним согласен. Он так долго играл здесь роль блестящего, богатого офицера, что ему трудно теперь найти какое-нибудь другое место, не рискуя унизиться. Он должен уехать подальше, где его прошлое не помешает ему встать на ноги. Все дело в том, чтобы он уехал отсюда с честью. Ваше великодушие, господин фон Берндт, дает нам возможность сделать это, а с остальным мы уже сами справимся.
