Незнакомка уводит поэта в миры иные, на дальные берега, где цветут ее очи синие, бездонные, в царство, где распускается голубой цветок — солнце романтиков.
Близкий Блоку своей передачей Петербурга, Гоголь знал лишь то, что северной столице нужна Россия, и не знал, нужна ли она своей стране.
Для А. Блока здесь не было вопроса. Ему достаточно знать, что Россия уже давно приняла свою северную столицу, сроднилась с ней, приобщила ее к своему размаху, своей тоске и своей будущности, таящейся «во мраке и холоде грядущих дней».[481] Ту Россию, которую любил А. Блок, возглавить не могла старая Москва, но только Петербург — непостижимая столица непостижимой страны.
Остановись, премудрый, как Эдип,Пред сфинксом с древнею загадкой.[482]
Образ Петербурга в поэзии А. Блока является звеном традиции восприятия нашего города, самой значительной и самой глубокой. Но примыкание к традиции не есть поглощение ею. Образ А. Блока вполне индивидуален. Город таинственной пошлости претворяется в город теофаний.[483] Но это новое слово о Петербурге звучит тихо и глухо. И не настало время стараться исчерпать его глубину.
VII
Наряду с этими целостными и глубокими характеристиками Петербурга, создающими особую идею Петрова города, в нашей литературе возникают отдельные образы, свидетельствующие об обострившемся интересе к Петербургу как таковому, вне системы сложных построений идей и мистических интуиций. М. Кузмин искусно пользуется архаизирующим приемом, применявшимся при описании северной столицы Д. С. Мережковским. В своем стилизованном романе «Чудесная жизнь Иосифа Бальзамо, графа Калиостро» он пытается создать образ Петербурга в преломлении иностранца.
Белые ночи
«нравились ему и удивляли его, как и все в этом странном городе. Ему даже казалось, что призрачный свет самое подходящее освещение для призрачного, плоского города, где полные воды Невы и каналов, широкие перспективы улиц, как реки, ровная зелень стриженых садов, низкое стеклянное небо и всегда чувствуемая близость болотного неподвижного моря, все заставляет бояться, что вот пробьют часы, петух закричит, — и все: и город, и белоглазые люди исчезнут и обратятся в ровное водяное пространство, отражая желтизну ночного стеклянного неба. Все будет ровно светло и сумрачно, как до сотворения мира, когда еще Дух не летал над бездной. Дни были ясные, холодные и очень ветреные, пыль столбами носилась по улицам, крутилась около площадей и рынков, флаги бились кверху, некоторые офицеры ездили с муфтами, и сарафаны торговок задирались выше головы» (стр. 113).[484]
М. Кузмин, стремясь дать набросок необыкновенного города, возбуждающего столь большой интерес, не смог удержаться, чтобы не вложить в восприятие графа Калиостро хорошо известный образ исчезновения призрачного города. Столь велика власть фантазии Достоевского над восприятием Петербурга.[485]
Поэты чутко откликаются на новое чувство города. Целые стихотворения посвящаются Петербургу и его отдельным памятникам. В нем уже многие не ищут отражения своих идей. Чувства гнева и скорби уступают место спокойному созерцанию. Многие поэты свободны от власти необычайного города, глубоко врезывающегося в душу. Они подходят к нему по пути своего художественного развития, ненадолго останавливаются, преломляют его образ, находят ему адекватное выражение и покидают его, чтобы, может быть, как-нибудь вновь вернуться к нему. Иногда попадаются образы, еще мало освободившиеся от господствовавших в русской литературе, как, например, у Сергея Городецкого. Поэт грезит в белую ночь самого фантастического города в мире, когда «белый вечер к белой ночи Неву и Петроград повлек» и дворцы расширили очи.
И в город стаями ворвалисьНездешней белизны лучи,И вдруг серебротканой мглоюДохнуло небо. Ночь пришла,
И ожило вокруг былое.И призраками стала мгла.И, тотчас ночи ткань распутав,Вновь прям и светел Невский был.[486]
Призраками наполняется город. Пугливо выходит Гоголь, «всю шею в шарф укутав». Ему чудятся пророческие голоса, и он мечтает о близком счастье России, и «о второй заветной части своей поэмы думал он». Ему навстречу стремился Пушкин, беспечный, мудрый и счастливый.
А там у Невы встретились три императора. Первому из них «предел державы благодатной» «опять казался мал». А там наверху, словно благословляя, город:
Дрожало небо, как живое,В янтарно-пурпурном цвету.
Однако этот туманно-мечтательный тон уже нехарактерен для наступившего периода. Здесь интересно только возвеличение города и стремление к расширению пределов подвластной державы. Петербург отныне требует отстоявшегося, ясного, слегка даже холодного созерцания. Вновь город Петра, как и сам император, горд и ясен, и «славы полон лик его».[487]
Один из вождей главенствующей школы, Валерий Брюсов, среди своих многочисленных стихотворений, затрагивающих тему большого города, посвящает несколько всецело Петербургу. В одном из них поэт оттеняет величавый покой памятников большого города, среди нестройного прибоя преходящих людских толп, среди шумящих сменяющихся поколений.
В морозном тумане белеет Исакий,На глыбе оснеженной высится Петр.И люди проходят в дневном полумраке,Как будто пред ним выступая на смотр.Ты так же стоял здесь, обрызган и в пене,Над темной равниной взмутившихся волн;И тщетно грозил тебе бедный Евгений,Охвачен безумием, яростью полн.Стоял ты, когда между криков и гула,Покинутой рати ложились тела,Чья кровь на снегах продымилась, блеснулаИ полюс земной растопить не могла!Сменяясь, шумели вокруг поколенья,Вставали дома, как посевы твои…Твой конь попирал с беспощадностью звенья,Бессильно под ним изогнутой змеи.Но северный город — как призрак туманный,
Мы, люди, — проходим, как тени во сне,Лишь ты, сквозь века, неизменный, венчанный,С рукою простертой летишь на коне.
(«К Медному Всаднику»)
На Дворцовой площади перед «Царским домом», «как знак побед, как вестник славы», вознесся Александрийский столп.
На Невском, как прибой нестройный,Растет вечерняя толпа.Но неподвижен сон спокойныйАлександрийского столпа.Гранит суровый, величавый,Обломок довременных скал!……………………………………………………Несокрушима, недвижимаТвоя тяжелая пята.
Все течет, все изменяется, но эти творения рук человеческих не тлен, не прах. Они усыновлены вечностью. Создания стали выше своих творцов. Они находятся в общении между собой, зримом только для посвященных. Подобно вершинам Альп: Юнгфрау и Финстерааргорну взирают и они на копошащихся внизу двуногих козявок, быстро сменяющихся однодневок. «Все озирая пред собой», Александрийский столп различает «в сумрачном тумане двух древних сфинксов над Невой».
Глаза в глаза вперив, безмолвны,Исполнены святой тоски,Они как будто слышат волныИной торжественной реки.Для них, детей тысячелетий,Лишь сон — виденья этих мест.……………………………………………………И, видя, как багряным дискомНа запад солнце склонено,Они мечтают, как — давноВ песках, над павшим обелиском,Горело золотом оно.
(«Александрийский столп»)
Памятники, воскрешая образы прошлого, углубляют перспективу во времени. Другая участница жизни города — река расширяет ее, унося мысли в края далекие. Н. Гумилев описывает «изменчивую Неву», когда она покрыта весенними гостями — льдинами, громоздящимися друг на друга с «шелестом змеиным»:
Река больна, река в бреду.Одни, уверены в победе,В зоологическом садуДовольны белые медведи.И знают, что один обманИх тягостное заточенье:Сам Ледовитый ОкеанИдет на их освобожденье.
(«Ледоход»)
Вполне чистый образ города, свободный от всяких идей, настроений, фантазий, передает один О. Мандельштам.
В его чеканных строфах, посвященных Адмиралтейству, мы находим отклик на увлечение архитектурой:
