Под покровом ночи я добрался до поселка Ержиковице. Здесь у фермера Драшнера была еще одна ферма. В доме фермерского дома был чердак, который был свободен, поэтому я решил найти в нем убежище. Подойдя к дому, я убедился, что он пуст. Дверь была открыта, поэтому я сразу же вошел внутрь. Было темно, но я прежде уже бывал здесь, поэтому хорошо ориентировался внутри. Я поднялся в мансарду, оттуда – на чердак, потом спустился по ступенькам в маленькую комнату. Я попробовал открыть дверь в комнату, но она оказалась заперта на засов. С помощью имевшегося у меня ножа я попытался отодвинуть засов и открыть дверь. Потом медленно, всего на несколько сантиметров, распахнул дверь и почувствовал, что из комнаты выходит теплый воздух. Там кто-то разжег огонь в печи. Значит, внутри кто-то был.
Примерно с минуту я колебался. Из комнаты не доносилось никаких звуков. Слегка открыв дверь, я прокричал:
– Выходите или я буду стрелять! – хотя у меня не было оружия.
Я услышал, как заскрипели доски пола и кто-то медленно поднялся со стула и пошел к двери. Что-то стукнулось о стену, как будто с нее кто-то что-то снимает. Может быть, это было оружие? Наверное, угрожать было не самой удачной задумкой с моей стороны. В моей голове стремительно, одна за другой, роились мысли о том, как бы мне защитить себя в случае нападения, но у меня не было времени что-то придумать. Дверь вдруг широко распахнулась, и передо мной возник мужчина, поднявший над головой топор. Я закрыл голову руками, но при свете огня заметил, что это был фермер. Он сразу же узнал меня:
– Оскар! Я так рад тебя видеть!
Фермер опустил топор, и мы крепко обнялись.
– Мы здесь чуть не довели дело до беды, не правда ли?
Я в ответ выдохнул:
– Согласен.
– Заходи и погрейся.
Я вошел в комнату, и он быстро закрыл за мной дверь. Мы рассказали друг другу свои истории, которые оказались жутко похожими. Фермер сказал, что и его тоже преследуют власти. Я объяснил, почему мне пришлось покинуть Бад-Кудову: за мной тоже идет охота. Фермер поведал, что его тоже выдал сосед, который сообщил о нем как о лице, скрывающемся без документов. Сосед был настроен так воинственно, что однажды явился на ферму, подошел к фермеру, ни слова не говоря ударил его и пошел прочь.
Следующие два дня мы провели вместе на чердаке фермерского дома. Это были дни покоя, каких у меня давно уже не было. Потом я предположил, что запасы моей семьи должны были подходить к концу. Нужно было что-нибудь добыть для них. Я снова спустился в Бад-Кудову, чтобы навестить своих родных и узнать, как у них дела. Они действительно голодали. Я решил, что лучшим выходом будет принести им что-нибудь из Чехословакии. Однако и здесь условия ужесточились. Граница теперь хорошо охранялась. Никому не разрешалось посещать Наход (пограничный чешский городок), а потом приносить оттуда продукты в Польшу. В Чехословакии тоже было тяжело с продовольствием.
Поход через границу превратился в очень рискованное предприятие. Если ты попадешься патрулю пограничников, у тебя отнимут все твое имущество, а тебя самого на десять часов посадят в тюрьму. Говорили также, что охрана там избивает задержанных. Говорили, что женщины получают по 50 плетей, а мужчины – по 100. После этого ты можешь быть свободен. Однако голод был так силен, что, несмотря на опасность, многие все же шли на все это. Некоторым из перешедших границу удавалось добраться до Глаца, но с теми, кого ловили, обращались ужасно. Один из наших знакомых, вернувшийся из тюрьмы, рассказывал истории о том, как там пойманным немцам ломали пальцы. Заключенных заставляли вставлять пальцы в дверной проем, а затем эти головорезы закрывали дверь, калеча пальцы.
Я посчитал, что у меня нет другого выхода, поэтому, несмотря на предупреждения, отправился к границе. Вниз по дороге я спустился к городку Зареч. Там я надеялся купить карточку, по которой смогу получить продукты. Затем я планировал пешком преодолеть 10 километров до Находа и купить кое-что из вещей. Я направился к границе примерно в 3 часа пополудни. Мне нужно было подойти туда к полуночи, времени, когда меняются пограничные патрули.
Переход через границу прошел благополучно. Я без происшествий добрался до городка Зареч, но тут выяснилось, что мне не удастся получить продуктовую карточку, так как я не могу доказать, что являюсь чешским гражданином. Я отправился дальше, в Наход, где за заработанные деньги мне удалось купить немного еды. Мне повезло и в том, что я снова сумел благополучно переправиться с продуктами, предназначенными для моих родных, через границу.
Потом в течение нескольких месяцев я много раз ходил в Чехословакию за продуктами. Это продолжалось до 13 марта 1946 года, когда польское правительство организовало для живущих в нашей области немцев транспорт на немецкую территорию. Те, кто постарше или имел детей, должны были отправиться в зону, контролируемую русскими. А там детей старше 14 и женщин старше 40 лет отправляли в лагеря для беженцев. Мы решили, что такой вариант нас не устраивает. Я не хотел, чтобы нас снова разделили.
Мы собрали немногие оставшиеся у нас пожитки и всей семьей перешли через границу в Чехословакию. По пути к нам присоединились несколько человек, в том числе четверо детей. Конечным пунктом нашего путешествия был Наход. Один из тех, кто был в нашей группе, был знаком кое с кем, кто мог бы помог нам с кровом и пищей на несколько дней.
Другая женщина в нашей группе рассказала, что у нее в Браунау живет зять. Отдохнув несколько дней в Находе, мы пошли в глубь чешской территории, в город Браунау. Зять той женщины любезно позволил нам остановиться у него на несколько дней. Он состоял в комитете Глясера и в антифашистском движении. Женщина и ее дети решили остаться в Браунау у зятя, после чего в нашей группе осталось шесть человек. Она обещала мне переговорить с зятем по поводу документов для меня. Эта женщина выполнила свое обещание. Ее зять поручил кому-то из своих подчиненных отвезти меня в Прагу, где за 500 крон я мог получить разрешение на репатриацию. Наших денег едва хватило на покупку этих документов. Поездка и сделка прошли удачно, и вскоре я уже возвращался в Браунау с документами на руках, которые давали мне право беспрепятственно пересечь границу Чехословакии. Я молча сидел в машине, ошарашенный известием, что больше не являюсь беженцем без документов. Меня охватило чувство свободы. Еще предстояло преодолеть множество препятствий. Моя семья все еще была бездомной и голодной, и я не имел никаких средств для того, чтобы поддержать ее. Но за мной больше никто не будет охотиться, как за дичью, мне больше не нужно бояться любого незнакомого взгляда на улице.
Пять полных злоключений лет подошли к концу. Здесь были бои, отчаяние, голод, но больше всего в них было обмана. Я горд тем, что мне удалось совершить. Я выжил. Каждый день мне приходилось вести борьбу за то, чтобы оставаться в тени, неузнанным. Никто из тех, с кем мне довелось встретиться, даже те люди из НКВД, никогда не узнали, кем я был на самом деле.
Заключение
В предисловии я упоминал, что оригинал записей сохранился на удивление хорошо. На первых четырех строчках записан заголовок:
«1941–1945 гг. Бад-Кудова, 10 февраля 1946 г.
Человек в черной шубе
События, начиная с русской военной кампании
От 22 июня 1941 г. по июль 1945 г.».
Оскар начинает рассказ сразу с приказа на марш – на переправу через реку Буг (Западный Буг), из Польши[69]на территорию России, согласно плану «Барбаросса». Здесь нет никакой предыстории – это просто отчет о том, что происходило с ним в тот период. Явно бросается в глаза отсутствие рассказа о том, какой была его жизнь до войны, а эта отсутствующая глава, по моему мнению, могла бы сделать повествование более интересным, придать ему более личностный характер. Вообще, помимо сухого изложения событий очень мало внимания уделяется тому, что он чувствовал, о чем думал, дается мало описаний мест, где он побывал, людей, с которыми встречался. Многие из героев повествования вообще не имеют имен. Я даже не знаю, как звали его жену, поскольку он так ни разу и не назвал ее имени.
Хотелось бы особо выделить одно из мест в его дневнике: это начало главы 3, где он пишет о том, что ему дали отпуск. А в следующем предложении наш герой уже держит путь обратно на фронт. И в тексте нет ни слова о том, как он проводил время дома, и даже о том, где находится его дом. Что он ощущал, находясь там, далеко от мест боев? Чем он занимался? Каким были его мысли о войне, о том, что ему довелось увидеть? Мне представляется странным, что автор дневника предпочел опустить все это. Может быть, он не думал о том, что эти записи станут слишком походить на настоящий дневник? Или, быть может, он предполагал, что тот, кто не сочтет за труд прочитать их, и так будет все знать об авторе?
Интересна и структура документа. Дневник состоит из 117 страниц рукописного текста. В тексте совсем не выделены абзацы. Первые 81 страница написаны так, как будто их писали в один прием. Записи сделаны черными чернилами готическим шрифтом. Затем на половине 82-й страницы стиль написания вдруг меняется. Теперь записи ведутся обычным алфавитом, и чернила становятся синими. Меняется и почерк: ясно видно, что эту часть писал кто-то другой и в другое время. Манера письма и чернила вновь меняются на странице 102 и остаются такими до конца текста.
