В классическом варианте игры участники почти всегда предают друг друга, поскольку преимущества предательства налицо: расколись первым – и выйдешь на свободу. Но придите с такой теорией в любую тюрьму мира, и вам быстро объяснят, что происходит со стукачами. Теория становится ближе к реальности, если игрокам даётся возможность набраться опыта в игре и понаблюдать, изменится ли их поведение. В «Эволюции кооперации» Роберт Аксельрод описывает, что игроки вскоре начинают понимать, что им лучше молчать и надеяться, что их партнёр сделает то же самое. Если же партнёр окажется болтуном, то приобретёт дурную репутацию и будет наказан, «око за око». Со временем игроки с более альтруистическим подходом выигрывают, а те, кто думает лишь о собственном сиюминутном интересе, заканчивают очень плохо, вплоть до заточки под ребро в душевой.
Классической интерпретации игры был нанесён ещё один удар, когда физиолог Грегори С. Бернс с коллегами решили подключить участниц-женщин к магнитно-резонансному томографу. Исследователи ожидали увидеть более сильную реакцию в случаях обманов – одна пытается сотрудничать, а другая предаёт. Но вот что они обнаружили. «Результаты были неожиданными для нас», – сказал Бернс Натали Энжи из «Нью-Йорк Таймс». Реакция мозга оказалась сильнее в случаях кооперации: «Самые сильные сигналы были в сотрудничающих союзах и в тех отделах мозга, которые ответственны за реакции на сладости, картины или симпатичные лица, деньги, кокаин и другие законные и незаконные источники наслаждения»217.
По результатам сканирования Бернс и его коллеги обнаружили, что когда женщина кооперативна, активизируются оба участка мозга, реагирующие на дофамин: и вентральный стриатум, и орбитофронтальная кора. Эти отделы ответственны за управление импульсами, маниакальное поведение и благодарные поступки. Хотя это было не то, что он ожидал, Бернс нашёл результат отрадным. «Это успокаивает. В каком-то смысле это признак того, что мы созданы сотрудничать друг с другом».
Трагедия общинных пастбищ
Статья биолога Гаррета Хардина «Трагедия общинных пастбищ», напечатанная впервые в престижном журнале Science в 1968 г., приближается к рекорду по частоте переизданий среди статей из научных журналов. Авторы недавних материалов для обсуждения Всемирного банка назвали её «доминантной парадигмой, внутри которой учёные-социологи оценивают всё связанное с природными ресурсами». А антрополог Г. Н. Эппель говорит, что документ «стал священным текстом для студентов и профессионалов»218.
В начале 1800-х и позже большая часть сельской местности Англии были общинными, или общественными, землями – они принадлежали королю, но были доступны для каждого точно так же, как и пастбища западных Соединённых Штатов, пока не изобрели колючую проволоку. Используя английские общинные пастбища как модель, Хардин намеревался продемонстрировать, что случится, если ресурс находится в общественном владении. «Если пастбище открыто для всех… каждый пастух будет стремиться держать как можно больше скота». Хотя это губительно для пастбища, эгоизм пастуха имеет под собой экономическую основу, с его точки зрения. «Разумный пастух, – пишет Хардин, – [сообразит, что] если он не хочет отстать от других, то единственный курс, имеющий смысл, – увеличить поголовье своего стада». Это единственный правильный выбор, так как цена за гибель пастбища ляжет на всех, а прибыль от прироста стада будет его личная. Но поскольку каждый пастух вскоре придёт к этому же заключению, общественная земля будет неизбежно истощена. «Свобода использования общественной земли, – заключает Хардин, – губит всех».
Как и предположения Мальтуса о росте населения по отношению к возможностям сельскохозяйственного производства, аргументы Хардина имели успех, поскольку (1) они используют простую формулу типа А + В = С, которая представляется неоспоримо верной, и (2) она оправдывает явно бессердечную деятельность властей. Эссе Мальтуса, к примеру, часто цитировалось британскими бизнесменами и политиками для объяснения бездействия перед лицом массового обнищания населения в стране, включая 1840-е, когда от голода погибли несколько миллионов ирландцев (и ещё несколько миллионов эмигрировали в США). Чёткое обоснование Хардином бесперспективности коммунальной собственности лило воду на мельницу сторонников приватизации социальных услуг и защитников захвата земель у коренных народов.
Есть ещё одна общая черта элегантных аргументов Хардина и теории Мальтуса: ни то, ни другое не работает в реальности.
Как объясняет канадский автор Айан Энгус, «Хардин просто игнорирует то, что реально происходит на общинных пастбищах: саморегуляция с участием всех заинтересованных общин». Хардин не заметил, что в небольших сельских общинах с низкой плотностью населения каждый пастух знаком лично со всеми остальными (так было и с историческими английскими общественными землями, и в сообществах древних собирателей). Каждый, кто пытается обжулить систему, быстро вычисляется и наказывается. Нобелевский лауреат в области экономики Элинор Остром изучала управление общественными землями в небольших сообществах и пришла к выводу, что «все сообщества имеют какие-либо формы контроля, чтобы исключить обман и попытки использовать ресурс больше, чем полагается по справедливости»219.
Каким бы боком экономисты и другие противники управления местными ресурсами ни поворачивали вопрос, настоящая трагедия общественного достояния происходит не от того, что его используют малые группы взаимозависимых индивидов. Забудьте про пастбища. Перед нами трагедия океанов, рек и лесов. Местный рыболовецкий промысел сворачивается по всему миру, потому что ни у кого нет власти, сил и мотивации запретить рыболовецким флотилиям разных государств хищническую эксплуатацию океанов, принадлежащих всем (и, значит, никому). Токсины из дымовых труб Китая от сжигаемого нелегально добытого в России угля оседают в лёгких корейцев, а американские автомобили на венесуэльском топливе плавят гренландские ледники.
Подобные цепные трагедии и катаклизмы возможны лишь при отсутствии местного, локального и индивидуального стыда. Из-за ложной уверенности в мальтузианской экономике, дилемме заключённых и трагедии общинных пастбищ их применяют к досельскохозяйственным сообществам, игнорируя деликатные условия жизни в маленьких группах, где никто «не ускользнул бы от общественного взгляда и суждения», как говорил Руссо. Трагедии неизбежны, лишь когда размер группы превышает способность индивидов к запоминанию всех её членов. Это число известно как число Данбара. В сообществах приматов размер определённо имеет значение.
Обращая внимание на важность взаимного ухода у социальных приматов, британский антрополог Роберт Данбар построил график зависимости размера группы от развития неокортекса мозга. Используя свои корреляции, он предположил, что человек перестаёт помнить, кто именно и что именно когда-либо кому-либо сделал, когда размер группы превышает 150 индивидов. По его словам, «граница, наложенная способностями коры головного мозга, – это число индивидуумов, с которыми возможно поддерживать стабильные межличностные взаимоотношения»220. Другие антропологи самостоятельно пришли в исследованиях к тому же числу. Замечено, что когда группа начинает превышать указанные размеры, она распадается на две мелкие группы. За несколько лет до опубликования Данбаром своего анализа в 1992 г. Мартин Гаррис заметил: «При численности группы в 50 человек или населении деревни в 150 человек все близко знают друг друга, так что связи взаимообменов могут удерживать людей вместе. Люди дают и ожидают, что смогут взять, а когда берут – ожидают, что будут давать»221. Современные авторы, в том числе Малькольм Гладуэлл в своём знаменитом труде «Переломный момент», доводят до массового читателя идею, что 150 – это предел органично функционирующих групп.
Поскольку человек развивался в маленьких, тесных сообществах, где каждый знал каждого по имени, он не очень хорошо приспособлен к сомнительной свободе, которую предлагает анонимность. Когда сообщества разрастаются до такой степени, что члены не могут более поддерживать даже поверхностные знакомства с остальными, поведение меняется. Принимаются иные решения, и наши чувства дозволенного и приемлемого становятся всё более абстрактными.
То же самое трагическое недопонимание человеческой природы лежит в основе коммунизма: коллективное владение не работает в крупных сообществах, где люди действуют анонимно. В труде «Сила масштаба» антрополог Джон Бодли писал: «Размер человеческих сообществ и культур важен, поскольку более крупные группы естественным образом будут иметь больше сконцентрированной социальной силы. Чем крупнее сообщество, тем оно менее демократично, в нём будет неравное распределение рисков и вознаграждений»222. Всё верно, поскольку чем крупнее группа, тем меньше работает стыд. Когда пала Берлинская стена, ликующие капиталисты заявили, что главный недостаток коммунизма – его неспособность соотнестись с человеческой природой. Это так – и не так. Фатальная ошибка Маркса – то, что он не учёл значимости контекста. Человеческая природа работает определённым образом в контексте тесных, взаимозависимых сообществ и идёт вразнос в условиях анонимности. Мы становимся совсем другими созданиями. Но в обоих случаях мы не менее и не более человечны.
