– Вот нехристи поганые! – зло усмехнулся Твердислав. – Далась им Евпраксия!
– Пусть Батый выдаст тело моего сына Федора, – мрачно сдвинув брови, промолвил Юрий Игоревич. – Лишь после этого я буду вести с ним переговоры!
Не прибавив больше ни слова, князь повернулся к послам спиной и скрылся в темном проеме чуть приоткрытых ворот. Боярин Твердислав поспешил вслед за князем, старательно прикрывая собой его спину.
Татары направились к своим лошадям, но рыжебородый посол задержался на месте, обратившись по-половецки к купцу Якову:
– Возвращайся обратно к нам, Якевша. Хан Кюлькан готов простить тебя. Твой дружок Мосха скучает по тебе. Он удивлен твоим бегством.
– Передай хану Кюлькану, посол, что я плюю на него. Вот так! – Яков смачно сплюнул себе под ноги. – А недоумку Моисею передай от меня, что у него вместо головы задница, коль он добровольно согласился служить такому гнусному отродью, как хан Кюлькан и вся его родня!
Выслушав ответ Якова, прозвучавший тоже по-половецки, рыжебородый посол коротко рассмеялся, сверкнув белыми крепкими зубами.
– Я, конечно, донесу сказанное тобой, Якевша, до нужных ушей, но остерегись в будущем попадаться живым в плен к хану Кюлькану, – сказал рыжебородый. – Прощай!
– Прощай, Хуту! – промолвил Яков. – На тебя я зла не держу.
Купец двинулся к приоткрытым воротам, в которых уже скрылись сотник Лукоян и толмач Шестак.
Рыжебородый Хуту, вскочив на коня, вновь окликнул Якова:
– Эй, Якевша! Хан Бури потерял одну из своих младших жен после ночного нападения рязанцев. Она, случаем, не у вас в плену?
– У нас, Хуту, у нас! – обернулся на окрик купец.
В следующий миг Яков нырнул в темный межстворовый проем чуть открытых ворот, которые со скрипом захлопнулись за ним.
Трое татарских послов, гикнув на своих приземистых лошадок, сорвались с места в галоп и поскакали по заснеженной дороге в сторону татарских становищ.
Не прошло и двух часов, как татары вновь оказались перед Ольговскими воротами. Это были те же трое глашатаев и с ними еще трое верховых воинов, которые подогнали почти к самому валу Рязани трое саней-розвальней, на которых лежал какой-то груз в мешках. Глашатаи кричали рязанцам, чтобы те не стреляли в них из луков, мол, они доставили подарки рязанскому князю от Бату-хана. Оставив сани и запряженных в них коней перед Ольговскими воротами, татары умчались прочь, размахивая плетками.
Тысяцкий Яволод приказал открыть ворота. Княжеские гридни быстро загнали сани в город, после чего ворота снова захлопнулись.
Когда ратники развязали мешки на санях, то из них посыпались на снег отрубленные человеческие головы, около трех сотен мужских голов, бородатых и безусых. Некоторые головы были рассечены саблей, у иных голов не было то глаза, то уха, то носа… Среди мужских голов оказалось два десятка женских голов с длинными косами.
Те из ольговичей, что нашли прибежище от мунгалов в Рязани, стали опознавать кто голову брата, кто отца, кто мужа или сына. Поскольку большинство беженцев из Ольгова были женщины, они быстро сбежались к саням со страшным грузом и разобрали останки своих родных и близких мужчин. Рязань наполнилась горестным женским плачем.
Побывала у Ольговских ворот и Сбыслава. В дом к своей сестре Улите она вернулась постаревшая от горя, неся в руках головы мужа и сына. Вступив в теплое жилище, Сбыслава сняла с головы платок и бессильно опустилась на скамью у входной двери. Ольга и Варвара, о чем-то тихонько шептавшиеся в уголке, враз примолкли.
Улита же невольно вскрикнула, глянув на сестру.
Сбыслава посмотрела на нее с недоумением.
– Чем я тебя так напугала? – сдавленным после недавних рыданий голосом спросила Чернавка.
– Милая, у тебя появилась седая прядь! – промолвила Улита, прижав сестру к себе.
– Стало быть, в Чернавки я больше не гожусь, – хмуро пошутила Сбыслава. Она тут же озабоченно добавила: – Как мне мужа и сына хоронить? Негоже погребать головы отдельно от тел, не знаю, что и делать.
Улита ничего не сказала на это сестре, ее плечи содрогались от безудержных рыданий.
Уже вечером этого же дня татарские глашатаи опять подъехали к Ольговским воротам, желая услышать решение рязанского князя после вручения ему «подарков» Бату-хана.
– Эй, рязанцы, скажите своему князю, пусть он покорится Бату-хану! – кричали татарские послы, разъезжая на конях вдоль крепостной стены. – Цена мира – это всего-то десятина от вашего и княжеского достояния.
На этот раз с татарскими послами разговаривал боярин Твердислав, высунувшись в бойницу и глядя на них сверху со стены.
– Передайте Батыю: когда всех нас не будет, тогда все наше достояние вам достанется, – сказал Твердислав. – Это наш окончательный ответ! А дочерей своих мы скорее сами убьем, чем выдадим на позор Батыге и его степной своре!
Татарские глашатаи уехали и больше не возвращались.
* * *
Работа над Рязанским летописным сводом отнимала у инока Трофима много сил и времени. Ему приходилось просматривать старинные муромские, черниговские и смоленские летописи, для того чтобы сверять и уточнять события полуторавековой давности, когда живущие по Оке вятичи вольно или невольно втягивались в межкняжеские распри, разжигаемые сыновьями и внуками Ярослава Мудрого. Одному из внуков мудрого старика Ярослава, а именно Ярославу Святославичу, проигравшему борьбу за черниговский стол, выпало на долю вокняжиться в затерянном в лесах Муроме, чтобы породить потомков, которые возвысятся настолько, что выйдут из-под власти Киева и Чернигова.
С жизнеописания князя Ярослава Святославича, родоначальника муромо-рязанских князей, и начинался Рязанский летописный свод. Образ этого князя, по замыслу архидьякона Ферапонта, надлежало отобразить в летописи как некий образчик стойкости и мудрой прозорливости. Приняв во владение слабый удел, Ярослав Святославич со временем сделал его сильным, перенеся столицу княжества из Мурома в Рязань.
Перед иноком Трофимом стояла непростая задача: отыскать в вообще-то посредственных личных способностях Ярослава Святославича, а также в его более чем скромных государственных деяниях неоспоримые признаки величия, преуменьшить его военные поражения и наделить сего князя характером античного стоика. При этом иноку Трофиму нельзя было искажать наиболее значимые события, проходящие красной нитью через летописи различных княжеств.
…Отодвинув книгу в потемневшем от времени кожаном переплете, Трофим долго сидел в неподвижности, словно окаменев. Его усталые глаза, не мигая, взирали на ромбовидные ячейки из цветного стекла, вставленные в свинцовую раму окна.
Утреннее солнце расцветило яркими лучами стеклянную мозаику окна радостной игрой разноцветных красок – от пурпурно-красных до бледно-зеленых.
Пламя светильника меркло в горячем сиянии пробуждающегося утра.
Трофим с хрустом потянулся, забросив за голову свои сильные руки. Не прилечь ли ему и не вздремнуть ли часок-другой?.. Трофим с некоей внутренней завистью бросил взгляд на спящего крепким сном инока Парамона, отмытого в бане, причесанного и одетого в чистые белые исподние одежды. Кровать, на которой похрапывал Парамон, уткнувшись носом в подушку, стояла у стены напротив кровати Трофима.
Неожиданно за дверью кельи раздались чьи-то торопливые шаги. Дверь скрипнула, и в келью ввалился молодой розовощекий гридень в шапке набекрень и в шубе нараспашку.
– Звонарь где? – выпалил гридень, обращаясь к Трофиму с бесцеремонностью облеченного властью человека. – Тысяцкий Яволод повелел ударить в набат, да поживее! А звонаря вашего нет нигде.
– Что стряслось-то? – проворчал Трофим, не выносивший, чтоб к нему вот так врывались.
– Мунгалы идут на приступ! – ответил гридень, с трудом переводя дыхание после быстрого бега. – Лезут нехристи многими тыщами на стену между Пронскими воротами и угловой Лошадиной башней. Лютая сеча там сейчас идет! Яволод велел объявить по всему городу общий сбор ратников, всех, кто оружие держать может. Так где звонарь-то?..
– Сейчас сыщем! – живо засуетился Трофим, понимая, что от его расторопности в какой-то мере зависит судьба Рязани.
Набросив на плечи старый овчинный тулупчик, Трофим бегом бросился разыскивать звонаря по всем кельям и светлицам монастырского подворья. Звонарь вскоре был найден Трофимом. Перебрав вчера вечером хмельного питья у знакомой попадьи, он отсыпался в поварне у теплой печи.
Тяжелый колокол на звоннице Успенского храма загудел монотонным басом, растревожив чуткую утреннюю тишину. В этом набате звучал призыв ко всем рязанцам спешить с оружием в руках к месту сбора своих сотен.
Вернувшись в свою келью, Трофим увидел, что инок Парамон по-прежнему крепко спит, свесив одну руку на пол.
Трофим толкнул спящего Парамона.
Тот пробудился и уставился на Трофима заспанными глазами, даже не делая попыток встать с кровати.
