Павел бросил письма обратно и снова взял те, прежние листки.
«В том, что девочка серьезно относится к занятиям и дисциплинирована, мы прежде всего и в основном обязаны хорошему Советскому детскому саду, в котором она находилась 2 года с 10 утра до 6 вечера и с которым на лето выезжала в колонию.
Детский сад заложил здоровый фундамент ее поведения, восприятия и учебы в последующем.
После перевода ее в полевку, из которой она возвращалась в 12 часов дня, было тревожно за остаток дня, который ей надо было проводить в запущенном грязном доме с сомнительным составом жильцов, в котором из 300 живущих нашлось только 3 члена партии и 2 кандидата…»
Павел читал и усмехался. Невозможно было читать это без улыбки. Какие слова, какие обороты… Что это за бумага? Какой-то отчет? Куда, кому? Непонятно.
«В первый же день по возвращении ее из колонии, — бежали глаза дальше, — 6-ти летний мальчик угодил ей в грудь кирпичом, на се глазах 10-ти летний мальчик изранил ножом своего товарища, которого пришлось свезти в больницу. Был случай, когда мать маленького спящего ребенка плеснула кипятком в ребятишек-школьников, возившихся у ее дверей.
Первый опыт по развитию сознательности матерей решено было провести на показателях успеха субботника по уборке общих коридоров. Кстати, время совпало с Октябрьскими торжествами. Пятьдесят процентов женщин возразили против замышляемого дела. Часть их пыталась отговориться тем, что получится то же самое, если каждая вымоет у своей двери, и наконец одна из них созналась, что муж ей не позволит мыть грязь после других.
В назначенный день небольшой группкой вышли воевать с нечистью. Открывались двери, высовывались головы… Я прямым сообщением отправилась с кистью и мелом в уборные. Первый субботник закончили участием женщин от каждой комнаты, и субботники в определенные сроки сделались с тех пор правилом…»
Павел дочитал, снова свернул листки и положил их обратно в чемодан. Уже не улыбалось. Было что-то в наивности этого странного, непонятно для чего и для кого предназначенного отчета такое искреннее, страстное, такое уверенное и ясное, что все эти слова и обороты, так резанувшие глаз своей непривычностью, сделались естественны и единственны.
А что там в папках? Он вытащил было одну, начал развязывать и остановился. Нет, некогда, нельзя. Посмотреть на всякий случай, что там в других чемоданах, да и на станцию.
Он выворотил замки у второго чемодана и раскрыл его. Чемодан в основном был забит газетами. Газетная бумага от времени пожелтела и сделалась ломкой, она чуть не рассыпалась под пальцами. Отсчет газетам начинался с конца двадцатых. Среди газет то по два, то по три лежали какие-то свернутые листки, листочки, карточки…
Он хотел уже опустить крышку, но рука все же потянулась и вытащила один из листков, сложенный вчетверо, из какой-то хрусткой твердой бумаги.
«Иманская уездная земская управа. Отдел по Народному Образованию, Г. Иманский, Прим. обл. — стоял гриф в левом верхнем углу бумаги, и от руки вписанное: — 18 июля 1919 г., № 3152».
«Удостоверение», — было напечатано на машинке вразрядку в правом верхнем углу. И дальше, текст: «Дано сие удостоверение Павле Поликарповне Кузьмищевой…»
Павел почувствовал, как с затылка по левой стороне тела, по шее, по плечу, по лопатке, потекла и спустилась до самой щиколотки пупырчатая знобящая волна. Кузьмищева — это была, как он знал, девичья фамилия бабушки.
«Дано сие удостоверение Павле Поликарповне Кузьмищевой в том, что она состояла учительницей в Иманском уезде с 1-го Января 1918 года по 1-е Августа 1919 года, что подписью и приложением печати удостоверяется. Заведывающий отделом — В. Попов, Делопроизводитель — Е. Кутузов», и печать: «Иманская уездная земская управа» по кругу, с двуглавым орлом посередине.
Так что же, этот чемодан не Алевтины Евграфьевны?
Он вытянул еще один листок. «32. Семейное положение в момент заполнения Л. Листка», — схватили глаза. Развернул — это был «Личный листок по учету кадров», и в графе «Фамилия» стояла ее, бабушкина фамилия, только уже та, к которой он привык с детства: «Устьянцева».
«5. Соц. происхождение: а) бывш. сословие (звание) родителей — ж. д. рабочий, — читал он. — б) основное занятие родителей до Октябрьской революции… после Октябрьской революции… 11. Стаж пребывания в ВЛКСМ… 12. Состоял ли в других партиях (каких, где, с какого и по какое время…) 14. Были ли колебания в проведении линии партии и участвовал ли в оппозициях (каких, когда)… 24. Участвовал ли в революционном движении и подвергался ли репрессиям за революционную деятельность до Октябрьской революции (за что, когда, каким)… 26. Служил ли в войсках или учреждениях белых правительств (да, нет) (если служил, то указать, с какого и по какое время, где и в каких должностях)…»
Павел читал и перечитывал вопросы анкеты, вчитывался в ответы, тонко выведенные стальным пером, макавшимся время от времени в чернильницу и оттого писавшим то слишком ярко, то блекло, — озноб, наждачно продравший с ног до головы, так все и морозил, холодил тело, было ощущение — будто обдало, опахнуло словно бы каким-то ветром, вырвавшимся на волю из этих бумаг, просквозило до самых костей, но так он был сладостно-упоителен, этот ветер, так счастливо было стоять под ним…
Внутри анкеты лежала еще одна бумага. Павел взял ее.
«Справка» было напечатано вверху. И дальше: «Знаю Устьянцеву (Кузьмищеву) Павлу Поликарповну по совместной работе на Дальнем Востоке в период 1917—1922 гг. В 1917 г., с первых дней февральской революции, тов. Устьянцева работала в Комбезопасе агитатором-пропагандистом и позднее вела агитационную работу по борьбе с эсеро-меньшевистским земством за передачу власти Советам. После временного падения Советской власти на Д. Востоке под ударами интервентов, в 1918 г., тов. Устьянцева подвергалась преследованию и репрессии со стороны атамановцев… В Коммунистическую партию (большевиков) тов. Устьянцева (Кузьмищева) П. П. вступила в апреле 1921 года в критические дни, когда в Приморье при поддержке японских вооруженных сил выступили каппелевцы, а в Прибайкалье — Унгерн… В 1922 г. командирована Дбюро ЦК ВКП(б) в Петроград на учебу… Зав. женотделом Дбюро ЦК ВКП(б) С. Баклан».
Павел сидел, слепо глядя в выцветшую, сделавшуюся от времени блеклой машинопись, и думал с непонятным самому себе страхом, горечью и отчаянием: а ведь ничего не знает ни о бабушке, ни о деде из тех, начальных годов их юности. Бабушка — врач, дед — лесовод, вот и все, что держал в памяти о них всю свою жизнь, ну да, вроде бы бабушка, когда еще жила на Дальнем Востоке, в чем-то там принимала участие… так кто тогда не принимал…
— Что, разгребся, нет? — спросил голос над ухом.
Павел вздрогнул. Это был сосед. Он стоял, видимо, на одной из верхних ступеней лестницы, и широкое мясистое лицо его было совсем рядом.
Павел встал.
— Разгребся, — сказал он.
— Добро! — сказал сосед, оглядывая чердак примеривающимся взглядом. — Ну-ка! — попросил он Павла посторониться, забираясь на чердак. Влез, достал из заднего кармана брюк торчавшие оттуда пассатижи, шагнул к столбу, подпиравшему крайнее стропило, и стал перекусывать натянутые через весь чердак, им же, должно быть, самим, проволочные струны. — Не требуется больше! — перекусив последнюю, с довольством подмигнул он Павлу.
— Дайте! — протянул Павел руку за пассатижами.
Он сходил в другой конец чердака, перекусил проволоку там, отдал пассатижи и стал перевязывать ею искуроченные им чемоданы.
— Архив? — хехекнув, спросил сосед. — Семейные преданья?
Павел не ответил ему.
Сосед спустился.
Павел стал спускаться следом за ним. Он снес вниз один чемодан, потом другой и, наконец, третий, не осмотренный им и не испорченный.
Он не знал, что делать с ними. Везти их в Москву, даже какой-нибудь один, было немыслимо. Некуда там. Но и оставлять в баньке, вместе со столом и комодом, казалось немыслимым в той же мере. Не для того же он стаскивал их с чердака, чтобы они валялись в баньке…
Потом его осенило. Взять все-таки с собой в Москву, перевезти по одному, пока все на даче, за городом, просмотреть содержимое, отобрать…
Зачем ему это нужно, заставь его отвечать, он бы не ответил.
Чемодан с бумагами был неимоверно тяжел, да еще чемодан с вещами в другой руке, да рюкзак на спине, день стоял жаркий, пыльный, и он еле тащился, пот едко заливал глаза, руки немели, — казалось, пути до станции никогда не будет конца.
И предстояло все это тащить еще по Москве.
1981 г.
Рассказы
ДВА ФОМЫ
