От назойливого гусара ее спас опять же Алексей Васильевич. Он предложил даме мороженого, проводил до стула и встал рядом. Сердце ее встрепенулось, когда она увидела, что Nikolas, усадив свою даму поближе к подругами, направился прямо к ним.
— Вы позволите, papa? — спросил он по-французски и протянул руку Лизавете Сергеевне. Стараясь сдержать дрожь, молодая женщина покорно оперлась на эту дорогую руку. Снова играли вальс, они танцевали недопустимо близко, но, очевидно, сами танцующие этого не замечали. Лизавета Сергеевна быстро отрезвела, услышав резкое:
— Я вижу, ваша страсть к гусарскому мундиру неистребима!
В сердце проник яд, ей стало холодно и одиноко. Но она не думала сдаваться:
— Как ваша к кузинам, с которыми вы росли!
Мещерский больно сжал ее запястье, глаза его потемнели:
— Вам доставляет удовольствие мучить меня? Что ж, я все же найду способ избавиться от вашей власти!
Все так же больно сжимая ее руку, Nikolas проводил даму до стула и, холодно поклонившись, быстро удалился. Она вновь стала искать глазами своего надежного кавалера, с кем единственно ей становилось спокойно, Алексея Васильевича. Чувствуя себя потерянной и обиженной, Лизавета Сергеевна невольно искала в его лице крепость и защиту. И он тут же объявился, будто только и ждал, хотя мгновение назад упоенно вальсировал с княгиней.
Музыка смолкла, княгиня обратилась к Nikolas с просьбой спеть что-нибудь. Соня села за фортепьяно, раскрыла ноты и заиграла Россини. Голос Nikolas зазвучал сильно, свободно. Исполнялась партия дона Базилио. Дыхания певцу немного не хватало, но это заметила, наверное, только самая пылкая поклонница Nikolas, которая ревниво следила за Соней и ее подружками.
— Однако он не в голосе, — прозвучало над ее ухом. Лизавета Сергеевна удивленно взглянула на отца Мещерского, который был явно разочарован.
— Вы слишком требовательны к сыну, — ответила дама, но сама почувствовала, что Мещерский поет несколько механистически, на публику. И втайне нехорошо порадовалась этому: она безумно ревновала. Пылкие, красноречивые взгляды Сони, которые та время от времени бросала на Мещерского, говорили о многом чуткому сердцу ревнивой женщины. Наблюдая эту немую игру, Лизавета Сергеевна не заметила, как все взоры обратились к ней.
— Просим вас, голубушка, — безукоризненно-светски улыбалась княгиня. Алексей Васильевич одобряюще кивнул. Лизавета Сергеевна поняла, что ее просят спеть. Пришлось сесть за фортепьяно и исполнить сложный романс Алябьева. Когда смолкли рукоплескания, Лизавета Сергеевна взглянула на Nikolas. Тот, склонив голову к Соне, казалось, внимательно слушает ее, однако его тяжелый, неулыбчивый взгляд остановился на певице. «Он ли это? — думала Лизавета Сергеевна. — Тот ли, кто восхищался моим пением и сравнивал с ангельским? Причина ли в ревности или так влияет город, светская обстановка?»
Настроение ее безнадежно испортилось, не спасало и присутствие рядом внимательного кавалера. Алексею Васильевичу едва удалось уговорить даму остаться ужинать. «Он меня больше не любит», — горько думала Лизавета Сергеевна, сидя за столом напротив Nikolas (так уж случилось!) и ловя его ускользающий взгляд. Она не могла проглотить ни куска и краснела при мысли, что еще утром готова была отправить пылкое любовное послание человеку, совершенно чужому, увлеченному сейчас интереснейшей беседой с кузиной Соней, и которому совершенно нет дела до нее, женщины, старшей его вдвое.
За столом говорили о «серой» литературе московских авторов, поставщиков мещанских и авантюрных романов в журнал «Библиотека для чтения». Поводом послужила книжка, выпавшая из кармана Авдотьи Федоровны. Алексей Васильевич определил эту литературу как чтиво для купеческих дочек и романтических вдовушек. При этих словах Nikolas взглянул на свою визави, и в глазах его появилась лукавая искорка.
— Ну и что, голубчик Алеша, не все же о высоких материях да об идеалах рассусоливать, — вступилась за свои романчики Авдотья Федоровна. — У ваших умных авторов герои все немощные: ни любить, ни жизнью насладиться по-человечески не могут. Все чего-то ищут, ищут, а жизнь проходит за картами, волокитством, да за пустыми разговорами. Только и подвигов — друга на дуэли прихлопнуть.
Пришел черед Лизавете Сергеевне лукаво взглянуть на визави. Авдотья Федоровна продолжала:
— А эти писатели, — она погладила переплет своей книжки, — на многое не замахиваются. О простом, о житейском пишут. О любви — не демонической, от которой реки закипают и скалы рушатся — а опять же о человеческой, тихой, но надежной.
Алексей Васильевич усмехнулся:
— Ну, сестрица, рассудила! А вы что скажите, Лизавета Сергеевна? Вам тоже греют душу эти доморощенные Отелло из Сокольников и Корсары из Марьиной Рощи?
Nikolas с интересом ждал, что она ответит. Дама, заметив это, немного замялась, но произнесла:
— Мне как-то не довелось прочесть ни одного такого романа. И авторы вовсе незнакомы.
— И поделом! — захохотал Алексей Васильевич. — «Я глупостей не чтец, а пуще образцовых».
Княгиня выразила удивление ничтожности предмета всеобщей беседы и заговорила о новых спектаклях и о таланте Мочалова. И тут Алексей Васильевич не удержался от язвительного замечания:
— Имел счастье видеть вашего плебейского трагика тому года четыре. Что, он по-прежнему в особо чувствительные моменты хлопает себя по ляжкам и дергает плечами?
— По-прежнему, — кивнул головой Nikolas.
Дамы напустились на них за своего любимца. Когда негодование стихло, Лизавета Сергеевна сказала:
— В прошлом году в Малом поставили «Ревизора». Вам непременно надо побывать, Алексей Васильевич.
— Да полноте, у них в афишах испокон веку только всякие «Железные маски» да «Комедии о войне Федосьи Сидоровны с китайцами» значатся. Неужли для Гоголя созрели?
Условились непременно побывать на спектакле. Вечер завершился оживленной беседой и картами. Далеко за полночь гости стали разъезжаться, вполне довольные собой и вечером. Даже Лизавета Сергеевна, ободренная заинтересованными взглядами Nikolas, немного развеялась.
Она все больше поддавалась мужскому обаянию старшего Мещерского, который ни на минуту не выпускал ее из поля зрения. Уезжали в шестиместной карете: Мещерские, Авдотья Федоровна с Соней и Лизавета Сергеевна. Ее завезли на спящую Пречистенку. Прощаясь, Авдотья Федоровна посетовала:
— Что это вы, душенька, у нас ни разу не были? Заезжайте без церемоний. Николаша, проси.
Nikolas вышел из кареты, чтобы попрощаться, а Алексей Васильевич прошел вперед, чтобы открыть двери даем. Nikolas задержал протянутую руку Лизаветы Сергеевны в своих руках и в свете фонаря она разглядела выражение лица юноши: ни тени насмешки или холодности. Глаза его блестели.
— Как вы прекрасны! — произнес Мещерский с глубоким вздохом. — Мне плохо без вас, Бог свидетель. Я никогда еще так не страдал. — И он склонился над ее рукой.
Лизавета Сергеевна дрогнула, но дверь уже отпирали, Алексей Васильевич ждал. Горячо пожав ему руку и поблагодарив за чудесный вечер, дама впорхнула в сени.
У себя в комнате, подгоняя сонную Палашу, Лизавета Сергеевна разделась и, только оставшись, наконец, одна, поняла значение слов Nikolas. «Ему плохо без меня!» — ликовало сердце, и тут же пришло раскаяние. «Я радуюсь его страданиям — любовь ли это? Печальные глаза любимого — разве это не моя боль?» Острая, материнская жалость к юноше, который оказался беззащитен перед свалившейся на него любовью, заполнила все существо любящей женщины. И все же уснула она с какой-то безотчетной радостью и невнятной надеждой…
Но дальше жизнь опять шла своим чередом. Алексей Васильевич всякий вечер заезжал к Лизавете Сергеевне то из Дворянского собрания, то из Английского клуба, то от Яра, куда он ездил слушать цыганский хор Ильи Соколова, а потом делился впечатлениями.
— Вам надо непременно это послушать, сударыня, непременно! Это ведь самое что ни на есть исконное русское! Поют цыгане, на своем языке, но за душу берет, будто в тебе самом сидит цыган. Точно, я всегда думал, что нам сродни это египетское племя, цыганщина, их чувственный надрыв. А как они «Лучину» выводят или «Вдоль по улице молодец идет»! Нет, вам надо это услышать. Поедемте? — уговаривал Алексей Васильевич хозяйку, и от него пахло шампанским и хорошим табаком.
— Как же я там покажусь? Это вам с руки на Тань да Стеш заглядываться, а дамы разве ездят в такие места? Увольте.
Мещерский — старший весело смеялся:
— Да полноте-с! Кто из нас пред Богом не грешен, перед царем не виноват? Ну-ну, шутка, не сердитесь.
Так вот однажды, зная наверняка, что Алексея Васильевича не будет дома, тоскующая женщина решила воспользоваться приглашением Авдотьи Федоровны и нанести ей визит. Была потаенная мысль при удаче объясниться с Nikolas и, возможно, открыть ему тайну. Все труднее было нести ее одной, даже Татьяне Дмитриевне она не могла довериться, боясь, что письмо попадет в чужие руки.
