— Да ну тебя, бабушка! — Ксана отодвинулась и уткнулась подбородком в подушку. — Ты уж сразу думаешь не знаю что!
— Ишь, хвостопырка! Чуть что, и уж все перышки топырь, топырь! Лежи, пока вовсе не согнала тебя отсюда.
Полежали тихонько минутки три.
Потом Ксана дотянулась до уха бабушки:
— Нет, я все равно больше всех буду любить тебя.
— Не зарекайся, дурочка.
Еще что-то хотела сказать Ксана, но не решилась. Поежилась, повертелась, чтобы поглубже ввинтиться плечиком в подушку, и вдруг:
— А в Париже, оказывается, прямо посередке города поля. Называются Елисеевские. Только это называется так. А то даже и не поля совсем! Улица там такая. В пять раз ширше, чем у нас Первомайская.
— Это что за «ширше»? Тебя в школе так учат говорить?
— Ну, шире.
— Ксанка, ты можешь дать человеку перед докладом хоть минутку поспать?
— Спи, спи себе. Я же не кричу. Я тихонько. — Она совсем перешла на еле слышный шепот. — Бабушка, а с тобой тоже так было, как ты сказала?
— Вот, ей-богу, еще наказание! Присуха какая! Ну что ты ко мне привязалась? Было и со мной, как со всякой.
— И дедушка Богдан раньше тебе совсем даже был не свой, ни капельки не родный?
— Вот чудная ты! Я же тебе объяснила.
— Удивительно, правда, как это вдруг получается?
— Да вот сколько уж люди на земле живут — сами все удивляются, что за сила такая берется.
— А это разве такая сила?
— Сила! — не сразу, подумав, но твердо сказала бабушка и, открыв оба глаза, повернулась к Ксане. Глаза у нее вдруг стали ясными и смотрели куда-то далеко, поверх Ксаниной головы. — Сила! — повторила она убежденно. — Если хорошо все у людей, то сила. А если нехорошо, не сошлось что-нибудь, то хуже боли и слабости всякой. Да, это, Ксаночка, такая сила, что человек, бывает, и совладать с ней не может.
— А дедя Артем?
— Это с каких пор он тебе «дедя»?.. Артем Иванович? Он при чем тут?
— Нет, я говорю: вот Артем Иванович, он ведь самый сильный считается… Он бы совладал?
Долго молчала Галина Петровна. И Ксанка решила, что бабушка уже спит.
Но та вдруг, не открывая глаз, не двинув плотно сошедшимися бровями, тихо проговорила:
— Ну он, кто знает… Он-то совладал бы. Видно, не сильное у него и было.
Бабушка полежала некоторое время.
Потом она вдруг снова открыла глаза. Сна в них уже не было совсем.
— Глупая ты еще, Ксанка… Это все не даром дается. За это сердцем человек рассчитывается. Это надо всей жизнью своей отквитывать. А иначе вор человек, и нет такому ни родства, ни веры, ни дружбы, ни любови.
Бабушка повернулась к стенке.
Ксанка почуяла, что не надо ее больше бередить расспросами.
Она только сказала:
— А у нас Катька Ступина и Женька Харченко сегодня в прическе под парижскую моду явились. Смешно. Как у лошадей дрессированных, метелки. Помнишь, в цирке выступали, когда мы с тобой в район ездили? Ты меня брала…
Бабушка не отвечала.
— А в Париже, — прошептала Ксана, — река есть. Называется Сена. Смешно, правда? Сена, солома, овес… — Она смолкла и уже совсем тихо, только для самой себя: — Там с моста девушки топятся, если несчастные… — И она очень тяжело вздохнула. Слышала бы бабушка, как ужасно глубок был этот вздох! Куда там Сена-река — пучина океанская!
Глава XVI
От обреченных к обретенным
Когда Артем Иванович уже окончательно пошел на поправку и доктор Левон Ованесович навестил его в последний раз, чтобы дать, как он выразился, «вольную» Незабудному, зашел опять разговор о Пьере. И тут доктор осторожно рассказал Артему о том, что произошло на вечеринке и как нехорошо Пьер обидел Сурена. Никогда не думал доктор, что это произведет такое впечатление на чемпиона. Тот побагровел, выпрямился во весь свой гороподобный рост и так треснул кулаком по столу, что угол столешницы отскочил далеко в сторону и ударился о стену.
— Да я ж его, чертова сына! Да за это же мало… Нашел кого, щенок свинячий!..
— Да ты не волнуйся, не волнуйся, Артем Иванович, — успокаивал его врач. — Я ведь не от обиды тебе говорю, а просто желая помочь мальчику. В чем дело? Совершенно понятно. Какой вопрос может быть? Ведь среда-то у него была в основном специфическая. Можно представить, каким хорошим вещам учили в приютах для «перемещенных лиц». Ты скажи еще спасибо, что он такой, в общем, скромненький. Но слабовольный он, мне кажется, и охотно под чужое влияние попадает. Но только, Артем Иванович, давай уж по-честному уговоримся. Я тебе это все сказал по дружбе, и ты, пожалуйста, меня уж не ставь в неловкое положение перед мальчиками.
Незабудный пообещал, что он не будет наказывать Пьера, а поговорит только с ним по душам. Но не сдержал своего слова Артем Иванович.
— Ты что же? — набросился он на Пьера, как только стали они выяснять, что случилось на вечеринке. — Ты соображение имеешь или ты его там оставил окончательно, откуда я тебя вытянул, как щенка слепого из помойки… Ты знаешь, какому человеку ты обиду нанес? И ты что думаешь, ты его опозорил? Меня ты, дурак, осрамил, меня, Артема Незабудного. Вот, скажут, ездил старый дурень по всему свету, а ума не набрался. Не мог мальчишку вразумить. Ты же это меня хуже всего осрамил!
И вдруг Пьер словно взбеленился.
— Ты не кричи на меня, — тихо сказал он деду и часто задышал. — Ты что очень-то раскричался? А сам ты, думаешь, я не знаю?..
— Что-о-о? — Незабудный уставился на Пьера ничего не понимающими глазами.
— Да-да! Не прикидывайся. — Пьер почему-то вдруг перешел на французский, оглянулся на дверь и воровато зашептал, приблизившись к деду: — Думаешь, я не знаю, что ты скрываешь? Ты нарочно никому не говоришь. А ко мне, когда мы собирались уезжать из Парижа, приходили два господина… И они мне сказали, что если ты будешь против них везде говорить, так они мне скажут, где это находится. Я знаю, что ты скрываешь! Там, где зарыто, есть тот кубок… Второй… Что ты фашистам подарил.
— Да ты что городишь-то? Кто дарил?! Про что толкуешь? С чего это ты вообразил? И какого черта ты со мной французишь тут?! Ты что, родной язык забыл свой? Да я тебе…
С помертвевшим лицом, тяжелея душой, он откинулся на спинку стула и почти с ужасом смотрел на приемного внука. А тот тоже, видно, почувствовал, что сказал лишнее, и, отвернувшись, тупо смотрел в стенку.
Это было незадолго до того, как Незабудный окончательно собрался уезжать на Родину. В его отсутствие мансарду, где они жили с Пьером, навестили двое. В одном из них Пьер узнал уже знакомого ему Зубяго-Зубецкого, бывшего импрессарио Артема Ивановича. Другой был незнакомый. Они сперва расспрашивали Пьера: не увозит ли его Незабудный насильно, не хочет ли он остаться во Франции? А потом под большим секретом сообщили мальчику, что там, в Сухоярке, куда приемный дед собирается увезти Пьера, их может ждать одно очень интересное дельце.
