Самым последним явился Асклепиодор и передал секретарю лист с именами всех обитателей и служителей храма для переклички.
Каждый вызванный отвечал почтительным «здесь», о неявившихся сейчас же давались объяснения причины их отсутствия.
Клеа присоединилась к певчим и, затаив дыхание, ждала долго, бесконечно долго имени ее сестры. Наконец, после вызова самого маленького ученика и последнего скотника, секретарь прочел:
— Носительница воды Клеа! — и кивнул на ее ответное «здесь».
Теперь он возвысил голос и воскликнул:
— Носительница воды Ирена!
На этот призыв не последовало никакого ответа, и при общем волнении Асклепиодор выступил вперед и громко, отчетливо сказал:
— На мой призыв вы все явились. Единственно, кто здесь отсутствует, — это посвятившие себя Серапису благочестивые мужи, которым клятвою запрещается нарушать их заключение, и носительница воды Ирена.
Еще раз громко взываю я в первый, второй и третий раз: «Ирена!» — и опять нет ответа.
Теперь обращаюсь я ко всем собравшимся здесь, большим и малым, мужчинам и женщинам, служителям Сераписа, может ли кто-нибудь дать объяснения отсутствия этой девушки? Видел ли ее кто-нибудь после того, как она принесла воду на жертвенник Сераписа для первого утреннего возлияния?
Вы все молчите? Следовательно, сегодня днем никто ее не встречал?
Теперь я предложу еще несколько вопросов. Если кто может что-нибудь на них ответить, пусть выступит вперед и говорит правду.
— Из каких ворот вышла знатная госпожа, посетившая сегодня утром храм? Из восточных? Хорошо. Была она одна?
— Да, была одна.
— Из каких ворот выехал эпистолограф [81] Эвлеус? Из восточных? Был он один?
— Один.
— Встретил ли кто-нибудь колесницу знатной госпожи или колесницу эпистолографа?
— Я! — заявил возница при храме, ежедневно ездивший на четверке быков в Мемфис за припасами для кухни и другими необходимыми вещами.
— Говори! — приказал верховный жрец.
— Я видел белых лошадей Эвлеуса, которых хорошо знаю, у виноградной горы перед Какемом. Они везли закрытую колесницу, в которой, кроме него, находилась еще женщина.
— Была это Ирена? — спросил Асклепиодор.
— Я не знаю, — отвечал возница. — Я не мог видеть сидевших в повозке, но я слышал голос евнуха и смех женщины. Смех был такой веселый, что даже меня разобрала охота засмеяться.
В первый раз Клеа с болью вспомнила о веселом, беззаботном смехе Ирены. Верховный жрец продолжал:
— Скажи, привратник восточных ворот, эпистолограф и знатная госпожа вместе вошли и покинули храм?
— Нет, господин. Госпожа пришла через полчаса после евнуха и покинула храм совсем одна, много времени спустя после Эвлеуса.
— Ирена не выходила через твои ворота, не могла пройти через них? Спрашиваю тебя именем бога!
— Такое могло случиться, святой отец, — боязливо ответил привратник. — У меня болен ребенок, и я иногда отлучался на короткое время к себе домой, чтобы посмотреть за ним, а ворота оставались открытыми — ведь в Мемфисе теперь спокойно.
— Ты неправильно поступил, — строго произнес Асклепиодор, — но так как ты сознался, то не будешь наказан. Мы узнали достаточно. Вы, привратники, слушайте внимательно. Все ворота храма будут тщательно закрыты, и никто, будь это пилигрим или знатный вельможа из Мемфиса, не посмеет ни войти в храм, ни покинуть его без особого моего разрешения. Будьте бдительны, как если бы вы ждали вражеского нападения. Теперь все ступайте к своим занятиям.
Собравшиеся разошлись. Каждый отправился по своим делам.
Клеа не замечала, что одни смотрели на нее неодобрительно, точно считали ее ответственной за поведение сестры, другие же относились к ней с сожалением. Не заметила она также и сестер-близнецов, чем их очень огорчила. Им так много приходилось плакать по обязанности, что они с жаром хватались за возможность пролить непритворные слезы.
Но ни сострадательные сестры, ни другие обитатели храма не осмелились подойти к ней с расспросами, так неумолимо сурово было выражение ее глаз.
Наконец, девушка осталась одна. Сердце ее сильно билось, мысли быстро следовали одна за другой. Одно ей казалось ясно: Эвлеус, заклятый враг их отца, увел на позор дочь загубленного им человека, и верховный жрец разделял ее подозрение.
Клеа, конечно, не допустит этого без борьбы и обязана действовать немедленно. Она решила посоветоваться со своим другом Серапионом, однако, когда приблизилась к его келье, раздался звук металла, которым жрецы призывались на службу богу, и напомнил ей, что она должна принести воды.
Машинально, по привычке, шла Клеа в свое жилище за золотыми кружками, занятая мыслью о спасении Ирены. Из комнаты бросилась ей навстречу с веселым мурлыканьем кошка.
Выгнув спину, она ластилась к ногам девушки. Клеа нагнулась ее погладить, но красивое животное с испугом отскочило назад и, алыми глазами смотря на нее, уселось на ложе Ирены.
«Она обозналась, — подумала девушка. — Даже животные ее больше любят, чем меня. Ах, Ирена, Ирена!..»
С тяжким стоном опустилась Клеа на скамью, но лежавшая рядом начатая рубашечка маленького Фило напомнила ей о больном ребенке и о храме.
Поспешно взяв сосуды, она направилась к солнечному источнику; дорогой ей вспомнились последние напутственные слова отца, сказанные уже в тюрьме:
«С первого взгляда может показаться, что боги плохо меня наградили за то, что я поступаю по справедливости и правде, но это только так кажется, и, пока мне удастся жить в гармонии с вечными законами природы, никто не вправе меня жалеть. Я сохраню душевный покой до тех пор, пока, послушный учению Зенона и Хрисиппа [82], не вступлю в противоречие с главным условием собственного внутреннего «я». Этот покой может иметь каждый, также и ты, женщина, если постоянно будешь поступать так, как считаешь справедливым и сообразным с твоим долгом. Божество само дает доказательство справедливости этого учения, доставляя покой духа тому, кто ему следует. Тот же, кто свернул с пути добродетели и долга, тот никогда и не находит покоя и с болью чувствует когти враждебной силы, терзающей его душу. Кто сохраняет покой духа, тот и в несчастье не приходит в отчаяние, и, всегда благодарный, он учится чувствовать себя довольным в каждом положении жизни потому уже, что его наполняет благороднейшая часть его существа, лучшее чувство добра и справедливости. Итак, мое дитя, поступай по чувству справедливости и долга, не спрашивая зачем, не раздумывая, принесет ли это тебе удовольствие или горе, не боясь людского суда и зависти богов. Тогда ты сохранишь душевный мир, который отличает мудрых от неразумных, и будешь счастлива в самых ужасных обстоятельствах жизни. Истинное несчастье — это господство над нами зла, противоестественного безрассудства. Истинное счастье в добродетели, но только в полной добродетели — добро и зло не имеют каких-либо степеней. Самый незначительный проступок против долга, права и правды, даже не наказуемый законом, находится в противоречии с добродетелью.
