– А меня зовут Нора Мансур.
– Ну слава Богу, а то уж я испугался, – пробормотал он.
Она рассмеялась, и в смехе ее, в морщинках, собравшихся вокруг глаз, в блеске зрачков и белков, в отмахивании волос растворились все «активные прикидки», но и «блядского жеманства» не возникло, одна лишь нимфа там плескалась, полная радости жизни и мифа. Будто бы говорила: ну, не тяни, признавайся в любви, иначе я сама признаюсь!
Все, однако, продолжало протекать в рамках приличий. Они подъехали к замку и вошли в большое фойе, которое своими дубовыми переплетами и стрельчатыми окнами представляло почти подлинный стиль Тюдор, лишь отдаленно напоминая баварские пивные халле. Там почему-то никого не было, только в глубине прошел привидением сутулый старик семитского вида. Нора приблизилась к длинному столу, на котором были разложены пластиковые карточки с именами гостей.
– Вот и вы, «Алекс Корбах, Москва»!
Она приколола пластик к лацкану его пиджака. На мгновение задержалась возле этого лацкана дольше, чем нужно для прикола. Обоих тут посетило ощущение почти свершившегося поцелуя. Разошлись, но не расстались, уселись в кресла возле средневекового витража, сквозь который на паркет ложилось «рядно цветных красивых трепещущих курсивов», не преминул припомнить Александр Яковлевич. Она попросила у него предмет, который нескольким поколениям влюбленных помогал преодолеть начальную неловкость, – сигарету.
– А чем вы занимаетесь, Алекс? – спросила она.
«Ну не могу же я ей сказать, что служу автомобильным валетом[108] в бетонных кишках большого города». Два соболька, ну, брови ее, удивленно приподнялись в ответ на его молчание.
– Ну, хорошо, расскажу вам о себе, дитя мое.
– Как вы меня назвали? – поразилась она.
– Так и назвал, «май чайлд». Расскажу вам в двух словах, май чайлд, чтобы вам труднее было принять это за вранье. В той стране, в которой вы умудрились побывать три или четыре раза, я был режиссером маленького театра «Шуты», то есть «Баффунз» по-вашему. Мы были неисправимыми импровизаторами, дитя мое, ну и наши власти решили нас научить играть по нотам. Чтобы сделать эту длинную историю короткой, скажу только, что мне дали пинка под зад, дитя мое.
– Да почему вы называете меня «дитя мое»? Вы ненамного меня старше, молодой человек!
– Это зависит от того, сколько вам лет.
– Тридцать четыре, молодой человек.
– Только на десять лет! – радостно вскричал он и добавил: – Дитя мое!
Она шлепнула его ладошкой по запястью.
Только сейчас они заметили, что зал быстро заполняется Корбахами: очевидно, кончился концерт на лужайке. Слуги понесли подносы с коктейлями. В углу зала открылся буфет с горячим кофе. Вся сфера обслуживания состояла из молодых людей студенческого вида, но руководил ими древний человек в камзоле, чулках и перчатках; это был, разумеется, Енох Агасф из древних хроник.
– А вы чем занимаетесь, Нора? – спросил Александр.
– А я археолог. Странно, не правда ли?
Юный голос тут позвал из толпы: «Нора! Нора!» Она оставила его.
– Сейчас вернусь, Алекс! – И это обращение по имени всколыхнуло ему дыхание, словно он вынырнул из воды. Вывернувшись в довольно нелепой позе, он проследил, как она славировала в толпе и, взвизгнув на студенческий манер, бросилась к юной девице, разливавшей для гостей кофе. В ответ тоже был визг и объятия. Перемещение Корбахов скрыло из виду Нору и ее подружку, а когда Алекс вылез из клубного кресла, девушек в зале уже не было. Засим наш стареющий юноша, лысый москвич, культивирующий «новый сладостный стиль» под изрядным слоем матерщины, еще вчера воображавший себя отшельником американского чистилища, оказался в громко говорящей по-английски толпе своих гипотетических родственников или по крайней мере однофамильцев.
5. Толпа родственников
Хохот стоял повсюду. Большинство этих людей впервые встретились друг с другом. Ходили с бокальчиками, глотали с иголочек крошечные сосисочки, похожие на крупные фасолины. Случалось, очевидно, кому-нибудь и проглотить вместе с мясным бобом и деревянную иголочку, иначе чем же можно было объяснить то, что дежурным парамедикам нередко приходилось сильно хлопать иных Корбахов ладонью промеж лопаток.
Трудно сказать, кто изобрел карточки с именами, что пришпиливаются на грудь для облегчения знакомств во время больших человеческих сборищ, неоспоримо, однако, что это возникло в Америке. В чванливой Европе этот обычай наверняка считался унижением человеческого достоинства, до того как и там он был повсеместно принят. Теперь этот демократический способ идентификации с успехом применяется даже на писательских конференциях. Помнится, однажды на зимнем базаре Международного пэн-клуба с ликованием в душе можно было чуть склониться и прочесть на человеке «Норман Мейлер» или «Гюнтер Грасс» или чуть задрать голову к карточке «Курт Воннегут». К сожалению, карточки редко применяются на голливудских приемах; иногда это вопрос самолюбия, а иногда, в дамских случаях, и прикалывать-то не к чему. А жаль, ведь далеко не каждому в современной суете дано по первому взгляду отличить, скажем, Биверли Страйзунд от Рахили Уэлч.
На всеамериканском съезде Корбахов народ непринужденно вперивался взглядами в нагрудные карточки и восклицал «Найс ту миит ю!»,[109] после чего следовали два обязательных вопроса «Вэа ар ю фром?»[110] и «Уот ду ю ду?».[111]
Тут собрались представители чуть ли не всех штатов Восточного и Западного побережий, сердцевина страны, однако, была представлена скупо, и потому на Корбахов, скажем, из Канзаса смотрели как на экзотику. Еще большую экзотику, конечно, представляли собой редкие гости из зарубежья, в частности, семья американских нефтяников из Кувейта, которая после многолетнего пребывания в этом арабском царстве приехала на родину в долголетний отпуск. С этими нефтяниками не обошлось без небольшого курьеза. Вместе с ними на памятное событие приехали их арабские родственники, а именно жена их сына, юная Айша, и ее родители из просвещенных прозападных шейхов. У себя в Кувейте они считали Корбахов в их ковбойских шляпах воплощением всего самого американского и были несказанно удивлены, если не шокированы, увидев среди толпы потенциальных родственников семью нью-йоркских хасидов.
Основной экзотикой, впрочем, оказались не шейхи, а элегантный господин из Москвы, то есть наш АЯ. Он давно уже привык, что первый вопрос у американцев, особенно евреев, в отношении России звучит однозначно: «Как вам удалось выбраться оттуда?» Обычно он отвечал: «Ничего не было легче, меня оттуда вышибли». Народ пожимал плечами в недоумении: он не хотел выбираться из России, его просто вышибли! В этот раз все были еще под впечатлением свеженького советского злодеяния и спрашивали АЯ, как мог сахалинский летчик выпустить ракеты в пассажирский самолет. Надеюсь, хоть здесь меня не отпиздят за Андропова, думал наш герой. «Ну, знаете ли, господа, что же еще оставалось делать этому малому? Они же роботов воспитывают из своих военнослужащих». Любознательных такое объяснение не устраивало.
Особенно горячился молодой дантист из Вашингтона, Генри Корбах:
– Послушайте, Алекс, я уверен, что он сделал это с садистским удовольствием. Вы читали транскрипт[112] радиоперехвата? Получив приказ стрелять на поражение, он произнес что-то вроде «волки-толки» и пульнул.
– Елки-палки, – поправил АЯ.
– Пусть так, но ведь это означает «фиддлстикс»,[113] то есть «а, чепуха, нет ничего легче», что-то в этом роде.
– Простите, Генри, что-то в этом роде, да не то. Елки-палки – это не «фиддлстикс». Это эвфемизм крепкого ругательства. В нем можно прочесть целую гамму негативных чувств, в том числе и ужас перед людоедским приказом командования.
Потрясенный этой неожиданной интерпретацией, Генри Корбах отошел в глубокой задумчивости. Зубные врачи, надо сказать, относятся к числу самых серьезных аналитиков политической ситуации. Не исключено, что это вызвано самой спецификой их работы. Кавернозные и гниющие зубы, возможно, предстают перед ними в виде призраков разрушенных городов. Шарик бормашины подходит к нежным пленкам плоти и выявляет беззащитность одушевленности перед неодушевленным жужжащим началом. Протезирование, с другой стороны, олицетворяет упорство человеческой утопии. Спор вокруг «елки-палки», очевидно, не давал Генри Корбаху покоя в течение всего этого веселого и даже в чем-то трогательного собрания. Забегая вперед, скажем, что в самом конце, когда многие Корбахи были уже навеселе, он, совершенно трезвый, отыскал Алекса и сказал, что теперь он видит, какое огромное значение имеет правильный перевод: «Ваша интерпретация, мой друг и кузен, по-новому освещает ситуацию в Советской Армии. Когда у вас начнутся проблемы в вашем собственном рту, приезжайте в Вашингтон, сэкономите немало денег».
