Посули Биллу Сиднею Портеру, сыну безумного врача и изобретателя, что ты отблагодаришь его за эту услугу, объясни, что лишь взаимная выручка делает мужчин настоящими ковбоями.
Остаюсь твоим старым другом
Максом, Куриным Яйцом".
19
"Многоуважаемый мистер Камингс!
Результаты ревизии, проведенной в «Первом Национальном банке» Остина, заставляют меня настаивать на том, что документация ведется из рук вон плохо, кассир и счетовод м-р У. С. Портер совершенно некомпетентен в работе (если не хуже того, но это будет решать прокурор и суд, а не я), отчетность неудовлетворительна; что и привлекло к недостаче в кассе банка четырех тысяч двадцати семи долларов пятнадцати центов.
Следовать ли мне дальше, в Хьюстон, для проведения следующих ревизий? Или же подзадержаться в Остине для выполнения Ваших дальнейших указаний?
Остаюсь, сэр, преданный Вам
Айвор Монт, ревизор и финансист".
20
"Окружному прокурору Дэйвиду А. Кальберсону, Хьюстон, Техас, и всем, кого это касается
Ревизия в «Первом Национальном банке» Остина обнаружила недостачу четырех тысяч двадцати семи долларов пятнадцати центов, а также преступную нерадивость в записях ссуд.
Поскольку кассиром работает Уильям Сидней Портер, рожденный 11 сентября 1862 года в Сентр Комьюнити, что под Гринсборо, штат Северная Каролина, в семье доктора медицины Олджернона Сиднея Портера и его жены Мэри Суэйн, дочери достопочтенного квакера Уильяма Суэйна, редактора газеты «Гринсборо пэтриот», поскольку означенный Уильям Сидней Портер не смог дать сколько-нибудь серьезных объяснений по поводу обнаруженной недостачи в сумме четыре тысячи двадцать семь долларов и пятнадцать центов, поскольку он отказывается признать себя виновным в похищении означенной суммы, поскольку, наконец, он вообще не желает давать никаких показаний в связи с обнаруженной растратой, а также нарушением кассовых записей, Вам надлежит возбудить против Уильяма Сиднея Портера уголовное дело по обвинению в воровстве и преступной нерадивости по службе.
Советник федерального ведомства финансов по контролю за банковскими операциями
Дж. Спенсер Уайт-Младший".
21
"Дорогой Майкл!
Я никогда не смогу забыть того, что ты дал мне триста долларов – без всякой расписки с моей стороны, просто так, от чистого сердца, чтобы я смог поехать в город и поступить в колледж, на факультет права.
Я никогда не забуду, как все ковбои смеялись над моей неловкостью, неумением держаться в седле и страхом перед сумасшедшими аллюрами по крутым склонам. Я всегда буду помнить, что ты был единственным, кто защищал меня, как отец, брат и друг.
Именно поэтому я не могу не отправить тебе копию приказа, полученного мною из Вашингтона, по поводу Билла Сиднея Портера, этого паршивца и бумагомарателя, который бросил тень на престиж и достоинство твоего Банка, созданного – это известно всем – самыми уважаемыми гражданами Остина во главе с тобой и стариком Андерсоном.
Я готов выйти в отставку, дорогой Майкл, только бы хоть как-то отслужить тебе то добро, которое ты столь щедро и по-отцовски сделал для меня.
У меня не поднимается рука, чтобы причинить тебе хоть самую маленькую неприятность.
В ожидании ответа,
Дэйв А. Кальберсон, прокурор".
22
"Дорогой Дэйв!
Сердечно тронут твоим письмом. Вот.
Ответь мне на следующий вопрос: должен ли ты возбуждать уголовное дело в том случае, если Портер уже погасил свою задолженность и внес те деньги, которых не оказалось в кассе во время ревизии?
Теперь в кассе нет недостачи. Все образовалось. Речь идет, как я убежден, о малоопытности кассира Портера, но никак не о преступлении. Вот так-то. Неужели ты думаешь, что мы терпели бы в нашем Банке вора? Согласись, мы, наша когорта, имеем нюх на людей и плохого парня не приняли бы в свою компанию. Даже на такую грошовую работу, как счетовод, мусолящий чужие баки.
Я ни о чем не смею тебя просить, сынок, ты мне дорог как воспоминание о безвозвратно ушедшей молодости (все возвращается – жена, деньги, дети – только молодость невозвратима), да и твое пребывание на столь важном посту, говоря откровенно, льстит моему самолюбию, все люди падки на знакомство с теми, кто сидит в высоких креслах и влияет на жизнь штата, так что, бога ради, не подавай в отставку! Вот. Мы намерены попробовать двинуть тебя еще выше, кое-какие разговоры уже проведены, но в таких вопросах, как понимаешь, опасно переторопиться.
Ты лучше подумай, Дэйв, как можно исхитриться, – ни в чем, ясно, не преступая черту закона, – чтобы погасить дело Портера, бросить его из твоего шкафа в архив и забыть?
Ты прекраснейшим образом понимаешь, что во всем этом происшествии меня волнует не судьба молокососа Портера, но престиж нашего Банка. Кто пойдет к нам, если люди будут знать, – и не из разговоров, а по решению прокурора, – что в «Первом Национальном» на виду у руководителей, средь белого дня работают жулики и прощелыги, а что еще страшнее – малокомпетентные люди? Вот.
Подумай и ответь мне, сынок.
Очень жду твоего ответа. Вот так-то.
Остаюсь твоим верным старым другом
Майклом, Серым Наездником".
23
"Дорогой Боб!
С тех пор как мы расстались после выпускного вечера в нашем колледже, я ни разу не встречал никого из наших, что, конечно, жаль. Поскольку наши с тобой отношения отличались доверительностью, я позволю обратиться к тебе с большой просьбой.
Человек, оплативший мое обучение в колледже, попал в неловкое положение: клерк его банка украл какую-то мелочь из кассы; это сразу же попало на зубок ревизоров из Вашингтона, а тем надо как-то показывать работу, чтобы пробиваться наверх. Ну и завертелось дело, которое не стоит выеденного яйца! Несмотря на то, что деньги давно внесены в кассу, случайная недостача его покрыта, Вашингтон требует, чтобы я возбудил уголовное дело против Банка, а один из его президентов именно тот, который был моим благодетелем.
Если ты сочтешь мою просьбу тактичной, подскажи, как мне следует поступить. Поскольку ты сидишь в судейском кресле, а я лишь в прокурорском, тебе виднее все в совокупности.
Искренне твой
Дэйв Кальберсон".
24
"Дорогой Ли!
Мне рассказывали, что на Аляске бытует смешное выражение: «Битому не спится». Именно потому, что оно бытует, я считаю его истинным; все, что химерично, хоть даже поддерживается властью и религией, обречено – рано или поздно – на исчезновение, тлен, беспамятство. Поэтому выскажи свои соображения по поводу писульки, которую я намерен опубликовать в моей «Роллинг стоун». Пиши нелицеприятно, так, как ты ответил мне по поводу той штуки о президенте, которую я все-таки опубликовал, несмотря на твои предостережения. (Прокурор Кальберсон сказал в связи с этим своему сыну, что я – сука.) Кстати, через месяц после твоего предостережения на меня покатили камни значительно более тяжелые, чем моя «Роллинг стоун»; до сих пор грохочет, как тогда, в горах, когда мы с тобою переходили сыпучую балку и твоего каурого унесло в пропасть. Ну да ничего, обойдется.
Но все-таки честно скажу тебе, Ли: как-то скучно становится жить на белом свете…
Ну, слушай писулю: самая великая книга – это жизнь, которая нас окружает. Все, что может постичь человеческий разум, все, что могут передать слова, заключено в крошечном мирке, куда нас заключили с рождения. Тот, кто обладает проницательным взглядом, вполне может обнаружить под пыльным покровом удушающей повседневности трагические, романтические и комические скетчи, которые разыгрываем мы – большие и маленькие актеры, – выпущенные на какое-то время сюда, на подмостки Вселенной.
Впрочем, жизнь нельзя определять ни как чисто трагический спектакль, ни как комический водевиль, это слезы и смех. Именно так, ибо Всесильные руки дергают за незримые веревочки, и тогда хохот прерывается рыданием или же неожиданное веселье приходит в час глубочайшей скорби.
Мы танцуем и плачем, как и все марионетки, отнюдь не по собственной воле, да и спать укладываемся в деревянные ящики именно тогда, когда гаснут сверкающие огни рампы, освещавшие наше место на сцене, и наступает темнота, словно ночь, укрывающая своей бездыханной мглою арену краткого, как миг, триумфа.
Мы проходим по улицам, скользя рассеянным взглядом по лицам тех, кто на самом-то деле вровень с теми великими героями, которых воспевали поэты. Однако же далеко не все могут различить в глазах неприметных женщин и совершенно обыкновенных мужчин отпечатки тех страстей, что высверкивали на страницах романов и поэм.
Ученый в таинственной и взрывоопасной тишине библиотеки, дровосек в кафедральном, солнечностволом сосновом лесу, моя возлюбленная в своем будуаре и разгульная, намазанная бродяжка с жесткими глазами – все слеплены из одной глины.
Руки Судьбы дергают за незримые веревочки, мы делаем пируэты, одни возносятся вверх, другие обрушиваются вниз, Случай или Потаенное Божество бросают нас то в одну, то в другую сторону, – где мы окажемся в конце концов? Незрячие куклы, мы болтаем и болтаемся на краю непознаваемой вечности. Все мы вышли из одного корня… Король и каменщик равны между собою, если, впрочем, не считать их окружения; королева и доярка усядутся на обрывистом краю Судьбы, одна с короной, другая с ведром, но кто окажется сильнее и выше, когда Судьба начнет разбирать дела всех своих марионеток?
